Жизнь как она есть

Я действительно не сопротивлялась, потому что в тот «тяжелый момент» была не способна даже рукой шевельнуть. Кстати, Эль Дуче сдержал слово и помог мне. Тем же вечером он заехал за мной на роскошном «Мерседесе» цвета серый металлик и отвез к Банколю Акпате, нигерийскому политэмигранту, личному другу Кваме Нкрумы. Я сразу прониклась симпатией к этому невысокому человеку с добрым лицом. Он был в разводе с женой и один воспитывал сына Акбойефо, ровесника Дени. Впоследствии он усердно меня обхаживал, но не обижался, когда я отказывала: дело было не во влечении, Банколь полагал, что как мужчина обязан приударить за одинокой молодой женщиной.

Когда Эль Дуче, принадлежавший к племени вабенза, обратился к нему за советом, он внимательно выслушал всю историю и спросил недоуменно:

«Почему он так поступил? Хелман – известный человек, его очень ценит сам президент».

Я не знала, что отвечать. Все выяснилось много позже. Когда мы встретились с Хелманом в Париже после нашего возвращения из Ганы, я не стала задавать вопросов о его поведении в Аккре. Он, в свою очередь, был со мной предельно уважителен и даже пригласил прочесть лекцию о писателях Негритюда в коллеже, где преподавал.

Банколь Акпата должен был на следующий день улететь в долгожданный отпуск. Он предоставил в мое распоряжение свою огромную квартиру с телевизором, игровой комнатой и библиотекой и сказал, что целый месяц его повар будет готовить нам вкуснейшие блюда национальной кухни Ганы и Нигерии. Мы впервые попробовали мафе из крабов – жаркое в соусе из арахисовой пасты, и пресноводную рыбу, фаршированную горькими травами.

Странное получилось «гостевание». Дни проходили спокойно. Дети играли, я сидела в кресле и смотрела телевизор. Интересных программ, художественных и даже документальных фильмов не показывали – одни только традиционные церемонии и длинные «проповеди» Кваме Нкрумы, но я раз и навсегда влюбилась в «голубой экран». Много времени я проводила в библиотеке: вооружалась словарем Харрапа[111] и приобщалась к культуре англофонной Африки, совершенно мне незнакомой, делала выписки в большие черные блокноты. Я увлеклась творчеством уроженца Сьерра-Леоне Эдмонда Уилмонта Блайдена[112], изумилась, выяснив, что он уже в 1872 году защитил диссертацию на тему «Африка для африканцев». Я с восторгом следила за злоключениями Луи Ханкарина, дагомейца[113], который провел бо́льшую часть жизни во французских застенках. Задолго до моих любимых поэтов Негритюда великий «негритянский клич» издал сенегалец Ламин Сенгор. Я узнала имена предшественников панафриканизма, в том числе родившегося на Ямайке Джорджа Падмора[114], оказавшего огромное влияние на Кваме Нкруму. Подобно Веронике, героине моего романа «Херемахонон», я погрузилась в творчество Нкрумы и внимательнее всего читала «Сознание» (1964), фундаментальный труд его политической теории. Скажу честно: он меня не впечатлил. Кваме не был ни глубоким философом, ни проницательным политологом, в лучшем случае – ловким жонглером шоковыми формулировками, некоторые из них поразили меня:

Power corrupts. Absolute power corrupts absolutely.

Imperialism, last stage of capitalism.

Seek ye first the political kingdom…[115]

В доме Банколя я проштудировала одну радикально иную работу. В 1954 году по предложению Джорджа Падмора, своего политического советника, Кваме Нкрума, тогдашний премьер-министр страны, которая называлась Золотой Берег, пригласил афроамериканского писателя Ричарда Райта совершить исследовательскую поездку. Результатом стала работа «Черная сила», очень сложная и неоднозначная. Закрыв книгу, я задалась вопросом, который впервые пришел мне в голову после комментариев матери Конде, так спешно покинувшей наш дом в Конакри. В глубине души такие «старые колонизированные» народы, как уроженцы Карибов и чернокожие американцы, так и не смогли перебороть высокомерное отношение к Африке, хотя сами это отрицают. Раньше я сомневалась, теперь задумалась, не стоит ли согласиться с таким утверждением. Образование не может отрицаться полностью. Оно мешает просто смотреть и видеть, вносит путаницу в оценки и суждения, то есть затрудняет «объективное» восприятие реальности. Я приходила в ярость, когда одноклассники Дени называли меня «тубабессой» – «белой». Разве это было не так, пусть и частично? Разве мы с Ричардом Райтом не оставались «отчужденными»?