Жизнь капитана Моррисона

Один мой хороший знакомый повторял мне всегда, что, когда мы чего-то ждем, мы живем. Пусть даже понедельника или выхода очередного фильма, который потом разочарует, звонка старой знакомой или наступления темноты. Ждать важно. Ожидание – это движение, это устремленность к чему-то важному или пустяковому, это порыв и повод для учащенного дыхания. Мой знакомый в свое время был военным, а теперь у него книжный магазин. Он любил вспоминать свою службу, но он ни разу мне не сказал ни одной точной детали о том времени. Капитан Моррисон всегда говорил метафорами. Казалось, он не рассказывал ничего, но послевкусие от бесед с ним длилось неделями. Мои мысли бродили вокруг его фраз, мои глаза открывались все шире. Я удивлялась, грустила, рыдала и хохотала до упаду от его рассказов. Ни одного имени, сплошные местоимения, но все это вечно приводило меня в восторг. Со временем, я стала перенимать его привычку говорить, а еще чаще – его привычку молчать. Он молчал даже тогда, когда ему было что сказать, когда все вокруг ждали от него намека или пояснения. Иногда это выводило собеседников Моррисона из себя, они считали, что он не воспринимает их в серьез. Но я знала, что в его молчании тоже заложен смысл. А потом вдруг он начинал говорить. В те моменты, когда этого никто не ждал, посреди вечера, останавливая песню Коула Портера или перебивая чей-то анекдот. И все слушали. Я ловила каждое его слово. Я смаковала каждое его ироничное замечание. Я всегда любила Моррисона. Его любили все.

Мы говорили на разных языках. Он был англичанином по рождению, но переехал во Францию и стал походить на француза. В Париже мы и познакомились. Французский язык стал нашим проводником в мир метафизических, бессмысленных, сложных, абсурдных и философских размышлений. Я вылетала из Парижа в очередной раз, и шел дождь. Почему-то он шел всегда, когда я покидала этот город. Мне было нестерпимо плохо в тот день, потому что я впервые полюбила и впервые рассталась с тем, кого любила. Я не знала, что это так тяжело. Мне хотелось плакать, и я отвлекала себя, как могла. Я пошла в кафе после регистрации на рейс, мне нужен был крепкий кофе. Свободных столиков не было, но было три свободных места около мужчины в темно-зеленом пиджаке. Я спросила у него по-французски, не против ли он, если я присяду рядом. Он ответил «нет» и угостил меня булочкой с шоколадом. Мы начали говорить. Мы бросились в разговор с разбегу и утонули в нем с головой. Мы избежали первых привычных фраз знакомства, начав с обсуждения постмодернистской эстетики (потому что в руках у меня был Кортасар), закончив темой сна у Павича и Бунюэля. Тогда, на фоне диких переживаний, я вдруг ощутила прилив счастья. Это было счастье другого рода. Счастье обретенного собеседника, будто взятого из мыслей, с которым на протяжении многих лет говоришь в своей голове, обсуждая все увиденное и прочитанное. Каждое его слово было для меня то подтверждением моих не до конца сформировавшихся размышлений, то проводником, выводящим из сомнений. За тот час, что мы проговорили, он вдохновил меня, а я его, как вдохновляют друг друга художник и благодарный зритель. Каждый из нас в этом диалоге был отчасти и тем, и другим. Когда объявили посадку на мой рейс, он протянул мне свою визитку с адресом и телефоном его парижского книжного магазина. Я спросила, как его зовут, и он представился капитаном Моррисоном.

С тех пор каждый раз, когда я приезжала Париж, я заходила к Моррисону. Впоследствии он стал для меня значить гораздо больше, чем сам город. Его магазин был недалеко от Шатле, где всегда было много туристов, так что доход позволил Моррисону взять нескольких сотрудников. Но не потому, что они были ему нужны, а потому что он хотел дать людям работу. Он принял к себе трех пожилых людей – двух мужчин и женщину – которые уже вышли на пенсию, но были полны желания продолжать работать. Он не хотел брать молодых, потому что считал, что они должны создавать что-то свое, а не приходить к чему-то готовому. Он искал тех, кто ищет не из-за какой-то необходимости, как это бывает в молодости, а ищет для своего удовольствия. Таким образом, он получил не просто опытных работников, но еще и хороших друзей, и собеседников. Он любил молодых людей, но все же предпочитал тех, кто старше. Сам Моррисон считал себя стариком, хотя был моложе их. Ему было лет пятьдесят, наверно. Но я понимаю, почему он так думал: он прожил не одну жизнь и проживет еще несколько.