Жизнь капитана Моррисона

Моррисон всегда подчеркивал важность прошлого. Он любил свои воспоминания, потому что они принадлежали только ему. Они заменяли собой страшные моменты реальности, смягчали ее неистовые удары. Воспоминания вдруг проявлялись в сознании Моррисона то во время боевых действий, то в другие темные дни. Со временем, они утратили всякую точность и разбились на отдельные фрагменты, а память оттачивала и шлифовала в них каждую мелкую деталь. Моррисон часто не понимал, почему именно те или иные фрагменты оставались в его голове. Порой, это были бессмысленные вещи, вроде образа уставшей замерзшей женщины на автобусной остановке. Тогда ему, кажется, было двенадцать лет. Он до сих пор хорошо помнил ее лицо: доброе, благородное с несколько отрешенным взглядом. Иные воспоминания вообще утратили визуальный образ. Звуки войны, школьный звонок и шум в коридорах между уроками, крики торговцев на небольших рынках в Лондоне, сирена машины скорой помощи, на которой увезли его деда в далеком семьдесят девятом году. Сознание тщательно отбирало все самое яркое и важное, а остальное сливалось в бесформенную массу. Моррисон часто вспоминал празднование Рождества в детстве. Он ясно помнил елочные игрушки в своих руках: красную деревянную фигурку щелкунчика, желтую тряпичную фею, бумажную синюю птицу, усыпанную блестками. А еще, стеклянные елочные шары, разбросанные по комнате, гирлянды повсюду, которые на мгновение сливались в несколько ярких бликов. И большая серебряная звезда на самой верхушке. Будучи маленьким, Моррисон подходил к самому основанию елки и запрокидывал голову, чтобы ее увидеть. Теперь, когда он запрокидывал голову, чтобы полюбоваться звездным небом, какую-то долю секунды он видел рождественскую ель.

Я долго ждала, когда моя собственная печальная романтическая история распадется на фрагменты. Она уже больше трех лет целиком висела в моей памяти и удивляла своей стойкостью ко времени. Я не рассказывала ее Моррисону, потому что все еще не могла найти нужных слов, чтобы в полной мере выразить все пережитое. Слова приуменьшали, делали бледными мои эмоции, которые будто волнами снова рождались и умирали внутри меня. Тем более, я не обладала даже частью красноречия Моррисона. Однажды вечером, за чашкой кофе, Моррисон сказал, что возможно он знает, как помочь мне. Я надеялась на это и ждала, что он снова расскажет мне одну удивительную историю из своей жизни или жизни своего друга, а может, просто даст в руки книгу, наклонит голову набок и скажет, что мою историю уже сочинили до меня. Я бы не удивилась. Но он лишь попросил меня написать письмо. Он попросил меня, чтобы я, как следует, проработала текст, описала каждую важную деталь, эмоцию, мелочь и наблюдение. Как будто я пишу для преподавателя, который затем будет придирчиво вычитывать каждый параграф. Я недоверчиво на него посмотрела. Я не очень хотела об этом писать, я не представляла, как все это может стать чем-то законченным, обличенным в слова и предложения и перестанет быть таким необъятным и размытым. Я хотела возразить, но он уже назвал срок: три месяца. Можно сказать, что таким образом он назначил дату начала другой части моей жизни. В этой части наверно не будет этого отчетливого воспоминания, которое уже стало определенным фильтром моего мировосприятия. Я должна была написать это письмо, а потом выкинуть его из головы как университетское задание. Два дня я ходила в раздумьях, а на третий села, и начала писать…

Написав это непростое длинное письмо, я все же не почувствовала долгожданной легкости, но вдруг поняла, что эмоции больше не царапают меня своими острыми углами. Написание этого письма стало определенным этапом в моей жизни, через который нужно было пройти. Я отправила напечатанный текст по почте, и это был увесистый конверт. Я не хотела отдавать его Моррисону лично в руки, это было бы слишком прямолинейно, и к тому же, я боялась передумать в самый последний момент. Поэтому я пошла на почту и бросила письмо в ящик. Этот жест был похож на прыжок с большой высоты или потерю сознания в душном помещении. Я не поняла, что принесло мне больше волнения: то, что Моррисон прочтет это письмо или то, что мое отношение к собственной истории возможно скоро изменится. Ведь человеку порой свойственно привыкать даже к собственным переживаниям.