Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

– Почему великолепный офицер не подождал меня? – Из кустов показался свежий, как младенец, бритый, как сенатор старого Рима, Эллий Аттик. – Разве благородное это занятие: собаку купать? Пусть даже свою.

В подобной ситуации ругать пса было неразумно, грека – несправедливо, себя самого – решительно не хотелось.

Пришлось снова обратиться к Иннокентию.

– Постираешь мое белье? – скорее, предложил, чем приказал соплеменнику. – Знаю, что устал, но…

Иннокентий правильно понял римлянина. Рубаха, туника – это что-то очень личное, вроде собственного тела, которое можно доверить только знакомому банщику.

– Конечно же, сделаю все, как надо. Но тебе придется спать обнаженным. Твои вещи, даже над костром, высохнут разве что под утро. За огнем надо будет проследить, позволь я останусь на пляже вместе с гребцами. Вместо меня у весла подежурит кто-то другой.

Трибун, уже знакомый с традициями речных переходов, знал, что кормчий обычно устраивается на ночлег возле своего весла, но не возражал.

Разомлевший от пара походной бани, относительно успокоенный кажущимся безопасным местом, Константин Германик, завернувшись в александрийский ковер, крепко уснул.

Проснулся он от гневного возгласа Тираса, охранявшего его утренний сон. Тот, свирепо ругаясь на фракийском, вглядываясь в мутную реку, тыкал в воду серпом, словно рыбак трезубцем.

– Ты чего орешь? – осведомился командир, еще не отойдя от сладкого сна. – Потопельника антского увидел?

– Не – потопельника! Покойника! И – своего при этом! – прорычал донельзя обозленный Тирас. – Оглянись!

Трибун обернулся. На другом конце судна, закинув руку на кормовое весло «спокойно» сидел мертвец с перерезанным горлом – один из гребцов, посланный Иннокентием подежурить вместо него.

На крик фракийца сбежались члены команды. Все понуро молчали, подавленные быстрой и наглой смертью.

– Пират позлодействовал, – выразил общее мнение Эллий Аттик. – Только Лют способен ночью вот так, что никто и не услышит, подплыть.

«Почему пес не залаял?» – подумал Германик, но тут же сообразил, что Цербер до сих пор числит Люта среди своих.

Удерживая одной рукой тюк на голове, проваливаясь в воду по грудь, с берега до лодки добрался высокий кормчий.

– Речной волк в меня метил, – меланхолично заявил он. – Пират подплыл ночью бесшумно, правильно зарезал бедолагу. Откуда ему знать, что я ночью возле костра был? Да, командир, возьми, кстати, свою одежду, она высохла.

Римлянин, приняв тюк, озадаченно посмотрел на вытянутое худое лицо Иннокентия. Ему можно было дать и тридцать, и все сорок лет. Жидкие волосики прилипли ко лбу, куцая бородка давно нуждалась в элементарном уходе. Он производил гнетущее впечатление своей кажущейся медлительностью. Если бы сам Константин Германик не был свидетелем того, как ловко он управляется с кормовым веслом, разводит костер и устраивает походную баню, никогда бы не поверил в то, что этот человек на самом деле решителен и смел. Может, от рождения таким был? Или трагедия с отцом подкосила?

– Иннокентий, позволь полюбопытствовать, – в непривычной для себя манере спросил трибун Галльского легиона. – Зверское убийство твоего товарища тебя не взволновало?

Кормчий, по-прежнему стоя по грудь в воде, задумчиво пощипал освободившейся правой рукой бородку:

– На все воля Божья, командир. Откровенно говоря, я не думаю, что вернусь домой. Что мы все вернемся, – уточнил он, странно улыбнувшись и показав при этом порядком стершиеся зубы.

Прозвучало это не зловеще, но жалко.

– Объяснись, – немедленно потребовал Константин Германик.

Иннокентий опять пощипал редкую бородку, опять странно улыбнулся.

– Дело в том, что хоть плаваю я уже с десяток лет, ни в одной купеческой экспедиции я не встречал столько смертельных ловушек за столь короткое время. От сарматов до готов и от землетрясения до пиратов-убийц. Понимаешь, я пережил все: волны высотой с кафизму ипподрома; жажду в южных морях, от которой некоторые принимались пить морскую воду и сходили с ума; голод, когда мы потеряли ориентировку в северных морях и варили свои ремни. Но там, по крайней мере, я верил, что худшее можно и нужно пережить, переждать, и я попаду в конце концов на острова Счастливых, о которых мне рассказывал один книжник в бане, называя их еще Елисейскими полями. Но тут, в этой варварской стране, скифский рок преследует нас. При этом развлекаясь, как изощренный стрелок на охоте, медлит перед тем, как с истинно варварским наслаждением поразить нас одного за другим.

Трибун выслушал все это молча, но не отреагировал никак. Его жизнь была наполнена смертельными рисками, которые подчас могли посоперничать с нынешней, не такой уж безнадежной ситуацией.

Он никогда бы не стал одним из избранных офицеров солдатского императора, если бы искренне не верил в конечную победу и торжество идеи, которую внушил ему сам блистательный Валент.