Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

– Считается, – осторожно начал Иннокентий, – что древние статуи, который наш покойный император Константин велел собрать со всей Ойкумены, чтобы выставить на столичном ипподроме и на площадях столицы, затаили варварскую злобу и мстят своим обидчикам. Каждый мало-мальски сведущий в бегах засвидетельствует тебе тот факт, что больше всего колесниц разбилось о статуи кровожадных германских богов и неизвестных нам то ли героев, то ли чудовищ из черной Африки, где приносят человеческие жертвы, омывая кровью пленников постаменты идолов. Когда-то с нами плыл до Александрии один ученый человек, отряженный из Константинополя найти какой-то список в тамошней библиотеке. Так вот он сказал мне, что даже древнегреческие надписи на некоторых статуях ученые люди не могут прочесть. Что там? Проклятье? Хула обидчикам? Предсказание? Так это, заметь, греческий, на котором мы сейчас говорим, пусть архаичный, древний, но родной нам язык. Что же тогда говорить о надписях на статуях из мрачной и влажной Британии, дикой Галлии и, конечно же, деспотичного жарко-кровавого Востока?!

– Не пойму, к чему ты клонишь. – Трибун уже пожалел о том, что решил посоветоваться с Иннокентием.

– Дело в том, командир, что ты носишь на руке изображения подземного бога Абрасакса. – Кормчий, почувствовав настроение командира, заторопился рассказать задуманное до конца. – Абрасакс – бог смерти и ужаса, но одновременно считается, что до поры до времени он залечивает своему избраннику раны и уберегает его от случайных опасностей. Понимаешь, от опасностей случайных. Да, бережет тебя, но лишь для того, чтобы довести до смертного конца, который он сам, Абрасакс, тебе и запланировал. Помни это, трибун, и реши для себя наконец, в какого бога ты веришь.

Кивнув на прощание, Иннокентий удалился, как любой другой гражданский, не попросив на это разрешения.

Константин Германик еще раз посмотрел на перстень и, не обнаружив ничего подозрительного, успокоился.

«Всех нас ждет одна и та же ночь», – любил повторять император-отступник философ Юлиан, цитируя Горация.

Глава ХL Туман и болото

Ночью на лодии спал только пес Цербер. В воздухе буквально пахло если не страхом, то уж точно смертным потом. Проигнорировав приказ Константина Германика: не мешать отдыхать товарищу, гребцы азартно играли в кости, просаживая последние деньги, припасенные на похороны и панихиду.

Хромой Ждан тихо беседовал с Иннокентием, пытаясь предугадать все возможные повороты реки и судьбы.

– Нет, – уверял он кормчия. – Саму Шполку в основном течении я знаю отлично, однако в верховьях речушки последний раз бывал прошлой осенью. Как изменились берега после паводка, представляю смутно. Зима была снежной, воды в реке прибавилось. Для нас это и хорошо, и худо. Хорошо потому, что болото расширилось и большинство сарматов, и конный отряд готов вынуждены будут ожидать развития событий далеко от реки, на твердом грунте. Плохо, так как большая вода может затруднить разведку дна даже длинным кием. В тумане также можно заплыть в один из больших ручьев-притоков, приняв его за основное русло Шполки. Как правило, эти достаточно широкие ручьи, напоминающие малые речушки, ведут в болото, как в лабиринт. Выхода оттуда уже нет.

– Чем тонуть в трясине, лучше сразу под готские стрелы, – услышал Константин Германик сдавленный ответ фаталиста Иннокентия.

– Прорвемся, – уверенно возразил Ждан. – Я четыре дня со сломанной ногой на жестоком морозе к людскому жилью полз. А тут все-таки все вместе, да и командир у вас опытный, сразу видно… Я к чему тебе все это рассказал. Ведь не для того, чтобы попугать, нет. Я к тому, что, если меня стрелой зацепят, ты отвечаешь и за гребцов, и за своего командира. Постарайся не завести лодию в приток Шполки, который уходит в глубь болот, тянущихся до самого Борисфена. Меч твоего трибуна будет бессилен перед стаями утопленников, которые уволокут всех вас в темную трясину.

Константин Германик решил прекратить разброд и шатание в своей команде. Прикрикнул на гребцов, приказав прекратить богопротивные игры: «Помолитесь и спите». Иннокентию и Ждану погрозил пальцем и велел разойтись в разные концы лодии. Вместо фракийца, уже раз прозевавшего злодейскую вылазку Люта, поставил на стражу Калеба, почти слившегося с ночной тьмой. Сам трибун по поводу завтрашних, возможно, смертельно опасных событий, почти не переживал. «Боевая лихорадка», как он определил для себя состояние души и тела, когда все одновременно и ликует, и дрожит, и в нетерпении ожидает запаха железа и крови, посещала его только ввиду противника. А здесь – просто варварская ночь, вдобавок промозглая и холодная. Хорошо, что тучи рассеялись и показались звезды. «Значит, прав был охотник Ждан. Утром местные болота и Шполку укроет густой туман». С этой мыслью трибун заснул.