Жизнь на фукса

Прошли месяца. Я шел с скрябкой на плече по гельмштедтской дороге. Меня обогнал экипаж. В нем сидел человек с золотыми погонами, в полурусской, полуанглийской форме. Мне показалось, что это Нелюдов.

Вечером мы столкнулись у барака.

— Вы здесь? — удивился он. — Что это у вас за скрябка?

— Работаю, — махнул я рукой на чернеющий лес. Киевский чайник я не выкидывал и в Гельмштедте. От старости он необычайно быстро закипал. А в барачной жизни единственным моментом, похожим на жизнь, было чаепитие. В эти часы, полулежа на кроватях, мы с Шуровым и братом читали газеты, толковали о политике, о работе, грызли сухари и обсуждали пути добывания картофеля. В одно из чаепитий постучал Нелюдов.

На нем — гимнастерка без погон. Выглядел недобро. Поздоровались. Но разговор начать — не чайник вскипятить. И разговор не клеился.

— Вы от Юденича, капитан?

— Да.

— Он наступает на Петроград?

— Кажется, да, — отмахнулся Нелюдов.

— Почему «кажется», разве вы не вернетесь?

— Нет, — сказал он и сразу начал: — Видите ли, я решил не возвращаться. О Юдениче, Бермонде, Деникине говорить не будем. Я хотел спросить, вы ведь работаете где-то? Ну вот, и я хочу. Куда бы мне — как посоветуете?

— Да куда хотите — мест много. Можно в лес. Можно на шахты. Можно на кирпичный. Да и фабрики тут поблизости.

Нелюдов пошел на шахты. Возвращаясь с работ, мы сталкивались с ним. Нелюдов смеялся, показывая руки. На них родились круглые мозоли от кирки.

— Наяриваю, идет дело, — хохотал капитан.

В лагере он полюбил худенькую девушку. Женившись на ней, переехал в деревеньку Бендорф, которую я любил за то, что там в кузницах работа шла электричеством, а кузнечные ученики, работая до обеда, после обеда уходили в школу.

В деревеньке был ресторан «Под зеленым венком», куда сходилась по воскресеньям рабочая молодежь танцевать шибер.

На субботнюю получку пили мы здесь светлое пиво. И когда брали стакан, видели черный, непромывающийся рисунок кожи на ладони, с круглым мозолем посредине. Чашку с кофе мы брали не за ручку, а — в обнимку, как берет каждый, у кого руки отвыкли от небольших предметов.

«Под зеленым венком» разговоры плыли в общем гуде, в дыме дешевых сигар, в запахе пива. Молодой рабочий, с коричневой трубкой в белых зубах, подошел и хлопнул меня по спине. Это был Нелюдов.

За кружкой пива он рассказывал о себе. В шесть едет на велосипеде на работу. Работает уж не на шахтах — на заводе. Потом начал Нелюдов говорить о ненависти к тем, «кто сидит над тобой и режет купоны». Говорил он до тех пор, пока не подошли немецкие товарищи, с которыми он ушел в другой ресторан на танцульку.

В другой раз я встретил его в Гельмштедте. Он шел в рабочей блузе, в кепке, с традиционным мешком за плечами. Лицо у него было веселое. Говорил, что хорошо устроился, работает смазчиком. Потом улыбнулся:

— Ребенок у меня скоро будет, тогда приходите.

— Ну, поздравляю, приду обязательно.

Больше я не видал Нелюдова. Я слышал о нем от Лунового, с которым они вместе работали. Нижний чин Стуручанского полка[38] и капитан-апшеронец — в Германии стали друзьями.

Вечером Луновой вошел к нам мрачный, сел на табурет и опустил голову в плечи. Сказал хрипло и сдавленно:

— Нонче Нелюдова на фабрике убило.

— Как?!

— Смазывал. Она его за руку. Захватила, потащила. Он только крикнуть успел. Перевернула да головой об стену! Тут же и умер…

Луновой плакал.

За гробом Нелюдова шла беременная жена, рабочие и представитель администрации. Рабочие рассказывали, как это случилось. Администрация уплатила жене за несчастный случай.

А Нелюдова закопали.

Так жил и умер капитан Нелюдов. Но, может быть, машина убила его только потому, что рука была ранена в Мазурских озерах.

Гребцы триремы

Генерал Ольховский дошел до нашего участка. Участок был бел от ободранных сосен. Его мы кончали. Русскому разговору генерал удивился. И, остановившись, спросил:

— Так вы же русские?

— Русские.

— А я думал, немцы.

Он постоял. И тихо пошел от нас. Долго была видна на лесной дороге фигура командующего военным округом. А когда скрылась, из-за нее вынырнула рыжая кобылка с черным, лакированным шарабаном. В шарабане, в светлом, приятном костюме, сидел герр Мюллер. Он объезжал свои участки и возле нас натянул вожжи.

Герр Мюллер передал вожжи мальчику. Тяжело шагая через сосны, подходил к нам. Сначала встал сзади товарища, смотря, как бегает в его руках скрябка. Потом, молча, перешел и стал сзади меня.

Неприятно драть из-за куска хлеба сосну, когда сзади вас стоит лесопромышленник. Я чувствовал глаза герра Мюллера на лопатках. И чувствовал, что становлюсь гребцом триремы.

Поэтому — разогнулся.

Я поставил скрябку стояком. Отер пот с лица. Потом взял флягу и стал пить. Оловом небольших глаз герр Мюллер смотрел пристально то на меня, то на полуободранную сосну, которую он скоро погонит на гамбургские верфи.

И только когда я снова взялся за скрябку, я услыхал за собой тяжелые шаги герра Мюллера, удалявшегося к шарабану, где приятно пофыркивала рыжая кобылка, потряхивая наглазниками.

Сев в шарабан, герр Мюллер крикнул нам:

— Morgen!