Жизнь на кончике скальпеля. Истории нейрохирурга о непростых решениях, потерях и надежде

Карина сидела. Ее безжизненные ноги были накрыты привезенным из дома одеялом. Медсестра принесла в палату большой легкий мяч и бросала его Карине, которая ловила его и кидала назад. В палате было тихо, не жужжали и не гудели приборы, которыми набиты операционные и палаты отделения интенсивной терапии. В комнате стояла только станина с капельницами. Карине делали вливания стероидов, которые обычно назначают при травмах спинного мозга тем, кто упал с лошади или попал в аварию на мотоцикле. От того места, где я стоял, окно палаты находилось за Кариной, поэтому я видел только силуэт ее лица. Это было хорошо, потому что я боялся посмотреть ей в глаза.

Карина была совсем юной и не представляла, что ее ждет. Ее родители были глубоко религиозными людьми, верившими в то, что их дочь достойна прекрасного будущего. Я же хорошо представлял будущее Карины и ее родителей, но не свое. Ее ноги уже никогда не будут двигаться, постепенно высохнут и скукожатся. Мочевой пузырь перестанет работать, и над ее половыми органами сделают отверстие для того, чтобы его опорожнять. К спине Карины прикрепят пакет для сбора кала. Несмотря на то что она войдет в пубертатный возраст, ее гениталии усохнут и потеряют чувствительность. Возможно, у нее появятся опасные для жизни язвы от пролежней. Ее родители еще не представляли, какое будущее ожидает их дочь. Такого не пожелаешь ни одним родителям.

Поведение Карины не изменилось. Она была такой же спокойной, как и до операции. Благодаря контровому свету я не видел выражения ее глаз. Меня захлестнули эмоции. Я чувствовал стыд. Я презирал себя. Я знал, что совершил ошибку. Мне надо было обуздать эмоции и обнадежить пациентку. Вероятность того, что она сможет ходить, оставалась, хотя и была крайне низкой. Очень немного пациентов с подобными проблемами начинали ходить с помощью костылей. Один шанс из ста все-таки был, поэтому, полагаясь на эту неутешительную статистику, я сказал семье, что нам надо надеяться на лучшее. Я произнес то, что всем присутствующим в палате хотелось услышать.

Ее родители были ко мне очень добры. Они осознавали, что хирургическое вмешательство могло иметь тяжелые последствия и осложнения. Они ни разу не посмотрели на меня с ненавистью, отвращением или гневом, то есть с теми чувствами, которые я заслуживал. Они продолжали свято верить в то, что все происходящее было Божьим замыслом. То, что они обрели дочь. То, как они были рады и как их дух воспарил. Ее родители не винили меня, не сетовали на судьбу, они были гораздо глубже и сильнее меня. Они были всем тем, чем я не был. Они обладали теми качествами, которые я хотел бы иметь. В день выписки Карины я даже не пришел с ними попрощаться. Я мог бы найти время, но был рад тому, что у меня была запланирована операция, поэтому я мог сохранить лицо. Я бы не смог скрыть своего стыда.

Я был трусом. Я помню, как ее родители рассказывали мне, как появление дочери наполнило их жизнь новым смыслом, как в ней появились многомерность и глубина. Результат моей ошибки во время операции — ужас жизни, проведенной в инвалидном кресле, — станет испытанием их любви к дочери. Несмотря на внутренний голос, подсказывавший мне, как следует поступить, я принял неправильное решение.

Я ощущал чувство стыда, подрывавшее основы созданного мной самим нарратива и самооценки. Я-то думал, что обладаю талантом в выбранной мной профессиональной области, но во время операции совершил ошибку, которую уже не исправить. Говорят, что чувство стыда растет в тайне. То, что я сделал, не было никакой тайной. Я совершил ошибку в операционной при ярком свете флуоресцентных ламп, и о ней знала вся больница. Мой стыд бросил уродливую тень на личность, над созданием которой я упорно трудился. Я чувствовал себя настоящим обманщиком. Этот опыт глубоко ранил меня. Публичная порка была бы более целительной и более желанной, чем это.

Что сделать для того, чтобы пережить непоправимую ошибку? Когда операцию Карины обсуждали во время разбора полетов на еженедельной встрече хирургов по вопросам неудачных исходов и смертности, я выступил со странным, но искренним признанием, однако у меня не возникло ощущения наказания за свою вину. Я стоял перед своими коллегами и в подробностях рассказывал о собственных ошибках, а также о логических заключениях, которые меня к ним привели. Но другие врачи не стали меня критиковать, а списали все на «ошибочную оценку». Они следовали общепринятой практике: своих надо защищать. Меня нужно было бы подержать над огнем, заставить страдать. Меня надо было наказать: понизить в должности, назначить испытательный срок, вынести предупреждение, запугать. Но система настроена на режим самосохранения, поэтому то, что произошло с Кариной, назвали осложнением, а не ошибкой врача.