Жизнь наградила меня

Обсудив и одобрив список гостей, мы начинали лепить. Сперва обменивались культурными новостями, потом Гена, постоянно в кого-то влюбленный, водил меня по лабиринту своих запутанных чувств, потом мы сплетничали, выкладывая друг другу чужие тайны, потом я читала ему свои рассказы, а он мне – свои стихи.

Получалось примерно четыреста тающих во рту, божественных пельменей, поглощая которые, можно было явственно слышать музыку небесных сфер.

Кстати, когда Ростропович праздновал свое пятидесятилетие, он попросил Гену участвовать в составлении меню и приготовлении некоторых блюд. Гена привлек меня и жившего тогда в Нью-Йорке Эдика Лимонова лепить пельмени.

Генина многолетняя мечта выехать «на постоянное место жительство» в Америку по израильской визе была неосуществима, потому что он не имел в своем организме ни капли еврейской крови. Историческая родина его и его предков находилась в Свердловске (теперь, как и прежде, Екатеринбург).

Оказался он на Западе, женившись на американке Салли Джонсон, двадцатипятилетней журналистке, которую прислали Гене его американские друзья. Ее предупредили, что это бизнес, и брак строго фиктивный, так как жених дамами не интересуется.

Мисс Салли Джонсон оказалась пухленькой симпатичной барышней, но проблемы начались уже через два дня. Она без памяти влюбилась в Генку и заявила, что не хочет гонорара за этот брак, но чтоб замужество было настоящим. Она то плакала на моем плече, то, будучи оптимистичной янки, не оставляла надежды, что в один прекрасный день… Я ее не разочаровывала… Свадьба состоялась. Салли облачилась в белое платье с кружевами, Гена купил ей обручальное кольцо. Свидетелями были балерина Мариинского театра Калерия Федичева, нынешний главный редактор журнала «Звезда» Яков Гордин, американский консул в Ленинграде (забыла его фамилию) и ваша покорная слуга.

Шмаков, в темно-зеленом бархатном пиджаке, белоснежной рубашке и бабочке цвета кагора, был ослепителен.

После загса мы поехали к Федичевой и среди ее карельской березы славно выпили и закусили. Затем Гена вознамерился отвезти жену в «Асторию» и отправиться ночевать к нам. И тут миссис Джонсон-Шмакова, предвкушавшая страстную брачную ночь, разбушевалась. Перефразируя Вертинского, она «целовала Геннастого в посиневшие губы и метнула в свидетелей обручальным кольцом…». Через день она улетела.

Шмакова долго мурыжил ОВИР, и он получил разрешение на выезд уже после нашего отъезда. Американская виза у него, разумеется, была, и ему не нужно было, как нам, ожидать ее в Италии несколько месяцев. Но на полдороге в Нью-Йорк он приземлился в Риме и прожил с нами дней десять, а в Штаты прилетел на три недели раньше нас, и 13 января 1976 года встречал нас в аэропорту Кеннеди. «Обожаю Нью-Йорк, – сказал он. – Изучил его как свои пять пальцев, так что всё вам покажу».

В Ленинграде Гена написал книгу о замечательном французском актере Жераре Филиппе и защитил кандидатскую диссертацию в Институте театра, музыки и кинематографии. В Америке он написал две монографии: «Baryshnikov from Russia to the West» («Барышников из России на Запад») и «Great Russian Dancers» («Великие русские танцовщики»), отредактировал книжку воспоминаний Натальи Макаровой и почти закончил фундаментальный труд о Мариусе Петипа. Постоянного дохода он не имел и зарабатывал спорадически литературными гонорарами. Однако жил беспечно, ни копейки не откладывая, не заботясь о завтрашнем дне. Иногда мысль о «нищей старости под Бруклинским мостом» приводила его минут на пятнадцать в содрогание. И впрямь, при его легкомыслии Генина старость могла бы быть убогой и печальной… если бы он до нее дожил.

Весну и лето 1987 года мы с Витей прожили в Бельгии. И поэтому, когда Шмаков узнал, что у него СПИД, нас не было рядом. Писал он нам часто, письма его в Брюссель были ироничными, даже более гаерскими, шутовскими, чем обычно. Вот образец его прозы:

Дорогая старуха Крысогонова. Я рад, что ты обнаружила разительное сходство своих расплывшихся телес с Вакхом и боровом Рубенса – это свидетельствует о глазе истинной художницы, коей ты в глубине души и являешься. И рад, что ты носишься, как ошпаренная, из музея в музей. Это лучше, чем бегать из гошпиталей в колумбарий. У меня таких острых радостей нет. Я – поселянин, и жизнь течет, отчасти переливаясь из пустого в порожнее, о чем твердит «предглазный», как выразился бы Солженицын, бассейн, а с другой стороны – чредой гротесков и почти трагедий.

Татьяна упала и сломала себе бедро. Ее оперировали, несмотря на вопли и крики, чтобы ее оставили в покое умирать. Операция прошла хорошо – все-таки местные эскулапы это чего-нибудь особенного. Это тебе не Склифосовского, где, по-моему, еще пилят без наркоза, как во времена японской кампании 1904–1905 года, остро памятной тебе.

Жара стоит егУпетская, я черен, как эфиоп, пишу про «Спящую» и вообще перелез в «Эпоху шедевров», последнюю главу о великом мастере, который скоро – ой, скорей бы, – откинет коньки.