Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— Я говорю, кость-то гусиная может застрять в горле, а кто вытаскивать будет? Я не умею. Понял, нет?

Словно вспомнив про гусиную ножку, Дмитрий поднес ее ко рту, лукаво ухмыльнулся.

— Ладно, ладно, бесовка, иди… Знаю, знаю, Петеньке своему ты теперь ни за что не изменишь. Ох, и баба! Не доведись, господь, никому…

Неизвестно, сколько бы бродить Серафиме с Данилкой по деревне, если бы не Курбатов. Кто-то уже успел обрисовать новую историю с Серафимой, и он сразу вышел на поиски неудачницы. Серафима долго отказывалась от предложения занять комнатку, недавно пристроенную к колхозному правлению, говорила, что не хочет быть все время у всех на виду. Но потом, когда Курбатов заявил, что все это лишь на «пока», согласилась…

XXVII

Светлый и лучезарный июньский день пришел с тяжелой ношей — вестью о войне. Не всех мрачное сообщение застало дома, не все одинаково восприняли его. Призадумывались те, кого жизнь два десятка лет назад заставляла через пороховой дым смотреть на слезы, на потоки человеческой крови, на предсмертные судороги близких. Думали, что все это уже в прошлом…

Но вот осенним листопадом посыпались на города и деревни повестки о призыве в армию. И только теперь становилось особенно ясно, что война полыхает не там где-то, она постучала и в твою дверь. И, может быть, постучала для того, чтобы взять из этого дома навсегда, безвозвратно самого дорогого и близкого человека, единственного кормильца.

— Неужто к нам! — в отчаянии вскрикивали женщины при виде усталого и припудренного дорожной пылью рассыльного райвоенкомата. — Может быть, все-таки мимо?

И замирало сердце у матерей и жен, когда этот малоразговорчивый гонец переступал их порог, протягивал серый листок повестки и, ткнув в ее нижний угол, сухо произносил: «Вот тут распишитесь. Завтра в военкомат. Запасное белье, на три дня харчей, кружку и ложку надо взять!»

И хотя нежданным был этот курьер войны, никто не закрывал перед ним дверей, никто не отказывал ему в глотке освежающей воды и даже в обеде.

Уже в первые дни войны не менее четырех десятков парней и мужчин Самойловки уехали на сборный пункт в районный центр. Хмельной бражкой забродили деревенские улочки. С раннего утра до глубокой ночи под женские слезные причитания, под охрипшие и осипшие голоса подвыпивших, под звуки уже потерявших речистость гармоник шли проводы завтрашних ратников. Одни собирались, другие, предчувствуя скорое расставание, поднимая дорожную пыль, бродили от дома к дому, выкрикивали хмельными голосами напутственные слова, обещания скоро встретиться.

Весть о войне повергла Серафиму в полную растерянность. В душе заговорило то, чего она не замечала раньше. Приблизились дни призыва в армию Михаила, который уже возвратился из поездки по Казахстану.

Радости Данилки и Саньки не было конца. Они целые дни проводили у отца, осыпая его бесконечными вопросами, не желая отлучиться от него ни на шаг. Детям Михаил привез множество подарков: и вельветовые курточки, сшитые на мусульманский манер, и сапожки из замши, которые именовались ичигами. О лакомствах не приходилось и говорить. В руках мальчуганов появлялись то тульские пряники, то казахские сладковатые лепешки, то белые, точно слепленные из известки, кусочки кисловатого татарского «крута». Дети нередко оставались ночевать у отца. И получалось так, что Серафима не видела их целыми днями.

Но однажды утром Санька вернулся к матери в сельсоветское жилище раньше обычного, утром.

— Мам, папка тебя зовет. Говорит, пусть зайдет на минуту, — объявил он с порога.

Бесхитростные слова Саньки словно ошпарили Серафиму кипятком. Что-то безжалостное и резкое ударило по сознанию. Что это? Разве может он еще меня приглашать? Для чего? Бросить последние обвинительные и оскорбительные слова, избавить себя от всего? Очиститься от накипи на сердце. Наконец-то он все-таки решился!

Серафима, немного поразмыслив, решила сходить к Михаилу. Да, он имеет право высказать ей все. Она заслужила это. Будь, что будет. Хорошего от этой встречи Воланова ничего не ждала. Сама не зная зачем, надела на себя праздничную кофту, тщательно расчесала и закрутила на затылке в толстый и тугой жгут волосы.

Михаила застала в прихожке. Он стоял около косяка в нательной рубахе перед повешенным на гвоздике круглым зеркальцем и скоблил намыленную бороду, Серафиму увидел через зеркальце. Сразу же бросил на стол бритву и повернулся.

Серафима заметила растерянность Михаила. Он засуетился, взял с лавки рубаху и хотел было ее надеть, но, вспомнив, что на щеках мыло, достал с гвоздя полотенце и приложил его к лицу.

— Да уж добрился бы, — нерешительно предложила Серафима. — Не убегу, успеешь все высказать…

— Черт с ним, с бритьем, теперь уж, кажись, все мыло вытер.

Михаил резко повернулся к Серафиме, и ее несколько смутило то, что в глазах его не было ни капли злорадства или гнева.

«Что же это? Или он унизился, решил встать на колени и просить о возвращении? — брезгливо морщась, подумала Серафима. — Только бы не это!»