Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— Кто же ты ему такая, коли даже фамилии не соизволила узнать? У нас тут и потемнее тебя люди бывали, но таких загадок не загадывали. Нет, не было у нас вроде никаких Гордеев. Не припоминаю таких.

Серафиме пришлось, употребить немало изворотливости и выдумки, чтобы заставить регистраторшу возвратиться и проверить всех Гордеев, какие могли поступить сюда за последнее время. И таких в записях больницы не оказалось.

Только после посещения больницы Серафима решилась встретиться с проповедником, с этим для нее загадочным и необычным человеком. Теперь путь лежал в Краюшкино.

…Чтобы не вызвать лишней суматохи, Серафима поставила бричку поодаль от молебного дома — в соседнем переулке. Всю дорогу, пока сюда добиралась, она воображала встречу с Парамоном, представляла его растерянность при сообщении о том, что никакого Гордея в больницу не доставляли, что братья и сестры во Христе загубили его.

Своего наставника Серафима отыскала без труда: он стоял возле дома в окружении четырех женщин. Она сразу же заметила, что Парамон при виде ее засуетился, задергался. На Серафиме взгляд его задержался на какие-то доли секунды, но и их хватило, чтобы увидеть в глазах вспыхнувший испуганно-злой огонек. Парамон опустил голову, резко повернулся спиной и попытался было удалиться от назойливых сестер, не желавших расстаться с ним без божественного наставления. Путь отступления отрезала Серафима.

— Сестра Серафима, ноне нет мне мочи вести с тобой беседу. В другой раз… недуг, недуг у меня, — попытался он отстранить рукой почти вплотную приблизившуюся Серафиму.

Парамон бросил кроткий, умоляющий взгляд на сестер. И те, быстро разгадав смысл этого взора, немедля пришли на помощь.

— Боже мой! Да у нее совести нисколь не осталось! — с лютой враждой в голосе произнесла одна из них.

— Ты смотри, как прет! Никакого приличия и уважения! А ну, отступи!

Пресвитер, почувствовав неминуемую заварушку, поднял кверху руки, дал знать, что не следует распаляться. Но Серафиму теперь уже было не остановить. Тот же самый Парамон, к которому она успела проникнуться чувством уважения и почтения за его степенность, за его негромкие, но всегда рассудительные речи, за его умение всегда внимательно выслушивать человека и дать добрый совет, вдруг обернулся чудовищем, требующим принести в жертву богу ее детей. Он, коренастый и плотный мужчина, всегда казавшийся ей образцом смиренности перед богом и людьми, напоминал ей сейчас паука, который занимается расстановкой своих сетей, чтобы ловить простачков.

— Так вы, оказывается, детей здесь убиваете! Богу молитесь! — задыхаясь от гнева и желания сразу выпалить все, с чем она приехала, выкрикнула Серафима. — Да я вас всех в тюрьму упрячу, да я… я…

— Ступайте, сестры, с богом, — кивнул Парамон собеседницам и, дождавшись, когда те удалились на приличное расстояние, обратился к Серафиме:

— Как же ты допустила, сестра, что к тебе в душу прокрался сатана, похитив благодатные всходы божественного посева? Отрекись от сказанного, бог милостлив и он простит заблудшую. И как ты смогла при людях такое проронить? Мы здесь богу служим, а не убийства ведем…

— А кто подослал Марию? Данилку захотели взять! Шиш вам! А детей Савиновой кто убил?

Парамон хотел было успокоить Серафиму, приподнял руку и хотел что-то сказать. Но бесполезно. Уже чувствовалось, что ее гневные и истерические выкрики вот-вот превратятся в вопль, плач.

— А куда вы сбросили Гордея? Тоже богу подарили?.. Вы соврали мне тогда… Я только из больницы… Куда, куда вы его девали?.. Сейчас поеду в милицию!

Теперь уже было ясно, что Парамону все трудней и трудней скрывать свой испуг. Через прищур глаз можно было заметить беспокойное метание зрачков, под ковыльными усами задергалась верхняя губа. Теперь он не хотел отпускать Серафиму, не найдя с ней примирения. Парамон, заикаясь и сбиваясь, сейчас внушал ей, что она не поняла тех, кто говорил ей о жертвах богу, что самая обыкновенная шутка была ею принята всерьез.

— Хулу, хулу на господа бога возвели, ты поверь уж мне. Пусть во мне ни одной живинки не останется, ежели грешу истиной, — теперь уже просящим голосом молвил пресвитер. — Иль мало я тебе добра сделал и пожелал? Вспомни-ка…

Но в голосе Парамона не было уверенности и убедительности. И это подметила Серафима, почувствовала свою правоту.

— Сказывайте, где Гордей? Куда его швырнули? — напирала Серафима. — Людоеды! Ироды! Не так заговорите перед следователем!

Парамон заметался. Он схватил пятерней руку Серафимы и бесцеременно, как назойливая цыганка-ворожейка, потянул к себе.

— Ничего не делай — сами разберемся! Сами, сами… Все по-божьему будет, — упрашивал он Серафиму, — не надо. Вспоможение тебе будет от общины: сколько-то деньгами, а сколько-то божьим наставлением… Ты погубишь нашу тайную общину.

Серафима с силой вырвала руку из цепкого захвата Парамона и побежала за угол, где стояла ее бричка. Парамон вначале было торопливо засеменил за строптивой сестрой, но потом вдруг резко затормозил, снял с головы картуз, с досады скомкал его и сунул под мышку.