Жизнь не так коротка [сборник]

А за дорогой начиналась Волга. Там, далеко внизу. Я посмотрел туда без всякого интереса, через плечо. И словно с небес оркестр грянул.

Над великой белой рекой шел чистый снег. Он падал на неровный, изъеденный ветрами речной лед и скрывал его шрамы. Противоположного берега не существовало в природе. Потому что шел снег. Это было настоящее белое безмолвие. Оно было бесконечным. Ветер гнал по льду струи поземки. Они уходили в белую мглу, туда, где уже ничего не было видно, и не возвращались.

Воздух стал ощутимо сиренев. Я все хотел разглядеть тот берег и не мог. Иногда казалось — вижу что-то, огни или заводские трубы, но это только казалось.

Если бы сейчас на несколько мгновений появилось низкое багровое солнце! Будь я художником — написал бы тогда последний день мира. Закат и снегопад.

В этот момент ко мне пришло спокойное осознание собственной незначительности. Я чувствовал себя маленьким и слабым перед этим величием простых, давно известных вещей — снег, река, ветер, невидимое заходящее солнце — и мне хотелось сделать что-то, что могло бы так же остаться в мире навсегда.

От всего этого стало немного грустно. Лучшее из состояний души. Оно означает, что ты еще не умер…

Сзади вдруг что-то знакомо лязгнуло металлом, я обернулся и еле успел вскочить в закрывающиеся двери троллейбуса.

В подъезде было темно, почему-то жильцы не очень любят включать свет, пока окончательно не установится тьма. А может, просто не умеют. Тут теперь много новых, я их даже не знаю в лицо… Мы-то живем здесь с тех пор, как построен дом. Завод его построил, дал квартиру отцу. У нас вроде как трудовая династия…

Открыл щит, включил свет.

На втором этаже кто-то шевельнулся и тяжко вздохнул.

Это оказался отец — сидел там пьяный, уронив шапку на ступени. Согнулся чуть не вдвое, на плече висела сумка, в которой он носит обед. Сидел и то бессмысленно кивал, то, наоборот, механически мотал головой из стороны в сторону. Видимо, общался с каким-то лишь ему известным собеседником.

Увидев меня, он сардонически улыбнулся и сказал:

— Еще один.

Я поднялся на одну ступеньку выше его и подхватил его под мышки. Он не желал вставать, упирался. Исходившая от него перегарная вонь была невыносима.

— Пойдем домой, — сказал я. — Вверх, вверх. Держись, не падай. Ну, держись, кому говорю!

Подниматься нам было до четвертого этажа. Я уже слышал, как дома надрывается пес. Но отец совершенно ничего не соображал. Он не помнил, что это я. Наверное, думал: кто-то напал на него сзади — и начал размахивать руками, мешая мне. Я разжал руки и врезал ему по уху.

— Ах, вот как! — воскликнул он, изумленный. — Ну подожди, я тебе сделаю сейчас.

Цепляясь из последних сил за перила, он двинулся за мной вверх по лестнице. Я подождал его на площадке. Тут силы и память его вновь оставили.

Я попытался опять тащить отца, но он просто повис у меня в руках, расслабился, и ничего не получилось.

Левой ногой я уперся в ступеньку, на которой он сидел, и облокотился на колено, так что лица наши оказались совсем близко… Впрочем, я тут же отпрянул — его дыханием можно было убить лошадь.

— Ну послушай человеческий язык. Нам надо идти домой, понимаешь? Наверх. Туда, туда. Вставай, пойдем, я тебе помогу.

Он усмехался мне в лицо. Даже не представляю, кого он видел во мне в тот момент.

Я вскочил и с размаху опустил ладонь ему на спину. Эхо удара гулко прокатилось по лестнице.

— А ну вставай! Ну!! Вставай!!

Он едва не повалился вниз, я успел его подхватить.

— Ах вот ты как, да? — спросил он с тем же выражением искреннего изумления. — На отца?

Все-таки он знал, что это я. Знал и специально выводил меня из терпения. Ну что ж… так мы постепенно и поднялись до четвертого этажа.

Я открыл квартиру. Пес бросился навстречу. Я выпустил его, и он понесся вниз, от нетерпения оглашая подъезд звонким лаем.

Отец вошел в прихожую и тяжело осел на подставку для обуви.

— Не сиди здесь, — сказал я. — Раздевайся и ложись, сейчас мать придет, а ты тут, чучело, сидишь.

Он вряд ли слышал, а тем более не собирался раздеваться.

Я снял ботинки, куртку и начал раздевать отца. Он был в новом пуховике. Уже успел изваляться. Он не давал расстегивать пуговицы, отбивался от моих попыток снять пуховик ему через голову, и молнию заклинило.

— Что ты за сволочь! — заорал я. — Я ж тебя щас изувечу! Раздевайся!

— А кровь из ушей не пойдет? — спросил он и тут же повалился от моего удара. Я пнул его, лежащего, под зад.

— Вставай, раздевайся. Я не шучу. Пять минут тебе даю, потом просто буду бить. Раздевайся и ложись спать. Я уже ничего от тебя не хочу, только ложись, чтобы тебя не было слышно. Ну! Время пошло.

Я сел рядом на подставку для обуви и стал ждать, глядя, как он ползает по полу. Время шло. Терпения у меня больше не было. Он исчерпал все мои запасы.

— Два года — это очень много. Хватит любому. Я терпел, но мне это надоело. Я тебе говорю серьезно, я буду тебя сейчас бить. Лучше делай, что тебе говорят.

Конечно, он и пальцем не шевельнул.

Но в глубине души мне этого даже хотелось.