Жизнь не так коротка [сборник]

— Нахер мне твоя правда?

— Как нахер? — удивился он. — Ты к ней… а она там…

— Я знаю.

— Знаешь?

Это короткое заявление буквально поразило его.

— Знаешь — и ничего не делаешь?!

— А что тут делать. Я ее люблю.

Сам не знаю, зачем я ему сказал об этом. Мне, наверное, казалось, что это будет круто — рассказать хаму о своей любви. Я никогда не сказал бы этого лучшему другу. Я даже ей еще, кажется, не говорил. А вот хаму сказал. Хотел проверить, как сработает это оружие. К тому же я точно знал, что он специально брешет, — не терпит, сволочь, когда кто-то рядом счастлив. Да и кто это — Борька Лазарев? Впервые слышу. Брешет, сволочь, лепит первое, что в голову пришло.

Он задумался на минуту, а потом скорбно сообщил:

— Ну тогда просто не знаю, что и делать.

«Куда катится этот мир?» — прочитал я в его глазах. А может, мне просто показалось, что там была надпись.

Впервые я сумел поставить его в тупик, пусть даже таким странным способом. Бить его мне не хотелось. Я уже вчера досыта этим нахлебался. Ну, не битьем, так катаньем.

— Пока, — сказал я ему. — Моя остановка.

— Пока, — вздохнул он. — Рассказать кому — не поверят…

— А ты не рассказывай.

Уже на площадке я почувствовал знакомый до тошноты запах. Даже здесь… Значит, в квартире сейчас просто невыносимая вонь. Господи, за что нам все это?

Однако делать нечего. Я позвонил. Затявкала где-то в глубине квартиры собака.

Дверь открыла бабка. Прищурилась сослепу, разглядывая меня через мощные линзы. Радостно вскрикнула и сделала знак рукой: заходи, мол.

Внутри воняло. Не перестаю удивляться, как здесь выживают тараканы.

Мать выглянула на секунду из ванной, держа мокрые руки перед собой, как двух уснувших красных рыбин, вытерла потное лицо сгибом локтя и снова ушла стирать дедовы пеленки. Пробор в ее волосах светился чистым серебром.

Очень странное выражение «дедовы пеленки». А как еще скажешь?

Бабка легла на заправленную постель и уставилась в телевизор. Шел какой-то американский фильм. Я включил звук и некоторое время тоже смотрел, пытаясь понять, в чем там дело. Когда понял, то снова убрал звук и ушел на кухню.

Здесь воняло меньше, но все равно было ужасно. Я открыл форточку, зажег газ и поставил чайник. Попью чайку, пока суд да дело.

В комнате зашевелилась, залопотала бабка. Холодно ей стало, закрой, мол, форточку, дует. Вот черт. А все жалуется, что голова болит. Сидит в такой вонище круглые сутки, никуда не выходя, даже форточку не открывает, простыть боится. И при этом регулярно простужается. Я попробовал объяснить ей, как мог, знаками, что нужно проветривать, пахнет очень, да и газ все время горит, оттого и голова у нее болит, и таблетки она поэтому ест килограммами… Бабка злобно скривилась и так на меня рукой махнула, словно хотела, чтоб я исчез навсегда. Ну уж хрен.

Мама закончила стирать и вышла на кухню, утирая руки полотенцем. Присела на краешек табурета.

— Ну, как там отец? — спросила.

— Как всегда.

— Ты что вчера, с цепи сорвался? Ведь чуть не убил его.

— Не убил же.

— Господи, что ж ты такой глупый. Пойми, это ведь не шутки. Чуть посильнее ударил — и все, тюрьма!

— Да ладно, мам… Как тут дед?

— Как всегда. Утром обделался, и по-большому, и по-маленькому, и все по стене размазал, я прихожу, он весь мокрый, в луже лежит, а эта даже и не смотрит. Вот выстирала все, надо теперь его самого мыть, а то опять пролежни появятся.

— Здесь передник клеенчатый где-то был. Дай мне, а то вымажусь.

Я нацепил передник и прошел в комнату.

Дед лежал на своем проеденном мочой диване. Пошел уже третий год, как ему ампутировали ногу. А началось-то все с маленькой, незаметной мозоли, как рассказывала мать, потом вдруг раз — и гангрена. Вот как в жизни бывает. Наверняка неспроста.

Раньше я любил деда. Теперь даже и не знаю. Слишком он измучил мать и бабку, чтобы я продолжал его любить. В последнее время он почти полностью ослеп, катаракта на обоих глазах, да плюс еще диабет, поэтому он не чувствовал, когда мочился. Никакими, даже самыми героическими усилиями, невозможно было сохранить его постель сухой. Он уже почти ничего не понимал и не помнил из того, что происходило вокруг.

Я склонился к деду и помахал ладонью перед его лицом — он не спал, глаза были открыты, я хотел проверить, видит ли он еще хоть что-то. Дед моргнул, слегка повернулся в мою сторону и выкрикнул что-то вроде «Тафай!» Это означало или принести воды, или чего-нибудь пожрать. Дед кричал это слово каждые пять минут, от нечего делать. Хорошо бабке — она не слышит, а мать обязательно начинает суетиться, выяснять, чего ему надо.

Потрепав деда за плечо, я взял его руку и слегка встряхнул, поздоровался. На лице деда возникло независимое и даже отчасти воинственное выражение. Инстинкт в нем засел прочно. Кто-то пришел в гости. А он не видит кто. И не слышит. И сказать ничего не может. Только и остается, что руку пожать. И даже неизвестно, стоит ли вообще брать эту руку.

Мать от него многое унаследовала — цыганскую внешность, характер и, видимо, судьбу.

Не дай бог дожить до такой вот старости.