Жизнь Николая Клюева

Нельзя не заметить, что в критике Города, которую объявил Клюев, было и немало справедливого – ведь в ее основе лежало неприятие «машинной» формы труда, обезличивающей человека. Обладавший тонким социальным чутьем, Клюев различал и контрасты современного города. Например, в 1908 году он пишет Блоку о городе, «где идешь, и все мимолетно, где глухо и преступно, где господином чувствует себя только богач, а несчастных, просящих хлеба, никому не жаль...». Однако свой поход против Города Клюев вел с позиций патриархального русского крестьянства. Реальным завершением «народной революции», за которую боролся и ратовал поэт, могло оказаться лишь мужицкое царство, где главная роль отведена крестьянину-пахарю.

Перед нами, как видно, целая система взглядов – характерный плод русского романтического неонародничества, вызревший, разумеется, не на пустом месте. Дискуссия о «народе» в 1909-1910 годах неуклонно углублялась, все более захлестывала страницы русской печати. Бурная полемика завязалась в 1909 году после выхода в свет известного сборника «Вехи», где русская интеллигенция в лице своих видных представителей делала попытку размежеваться с «народом». Среди авторов сборника не было единства: одни винили народ за его стихийную разрушительную ярость, выплеснувшуюся в год революции, другие, напротив, – саму интеллигенцию, упрекая ее в атеизме, «государственном отщепенстве» и прочих грехах. Против «веховцев» выступил Д.С. Мережковский, пытавшийся – со своих позиций – защитить и русскую интеллигенцию, и русскую революцию. Ему возражал В.В. Розанов, назвавший «Вехи» книгой, «полной героизма и самоотречения».

На волне этих громких неумолкающих споров в 1909-1910 годах появляется несколько книг с откровенно «антиинтеллигентской» направленностью, написанных выходцами «из низов». Как бы ощущая на себе пристальное внимание различных групп и партий, они пытаются сказать свое слово, громко заявить о себе. Интерес «сверху» получает литературный отклик «снизу» – подчас раздраженный и даже озлобленный. К произведениям такого рода следует отнести прежде всего повесть Надежды Санжарь «Записки Анны» (1909) и роман М.С. Сивачева «Прокрустово ложе. Записки литературного Макара» (1910). От лица своих раздавленных жизнью героев, тщетно рвущихся «в интеллигенцию», авторы обличали образованное русское общество, якобы игнорирующее людей «из народа».

Немало шуму произвело и появление в конце 1909 года брошюры П. Карпова, крестьянина Курской губернии; она была озаглавлена «Говор зорь. Страницы о народе и "интеллигенции"». Описывая угнетенное и бесправное положение русского народа и «ужасы реакции», которые выпали на его долю, Карпов пытался переложить вину за создавшееся положение на интеллигенцию. Оказывалось, что именно интеллигенты переманили народ в города, чтобы «высосать из него здесь последние соки», ограбили его духовно и т.п. «Интеллигенты», как пытался доказать Карпов, боятся народа – «надвигающейся стихии», это «ночные совы», которые ненавидят «грядущую зарю» – «молодой, не тронутый тлением народ».

Как же преодолеть разрыв между «интеллигенцией» и «народом»? Карпов предлагал выход, поражающий своим наивным утопизмом. «Интеллигентам», по его мнению, следует расстаться с городской жизнью, переселиться в деревню и заняться там крестьянским трудом – «пойти за плугом». Только там, на лоне природы, отдаваясь физической работе, «интеллигенты» могут вернуть себе «человеческое» обличье.

Карпов всячески подчеркивал, что говорит не от собственного имени, но от лица «народа». Однако убедить в этом широкую публику ему не удалось. Книга «Говор зорь» была воспринята в целом скептически. Впрочем, раздавались голоса и в защиту Карпова. Наиболее авторитетно прозвучал голос Л.Н. Толстого, которому книга понравилась «смелостью мысли и ее выражения», что не удивительно: основными положениями своей книги Карпов был обязан прежде всего Толстому, которого называл «дорогим учителем жизни».

Карпов – фигура, отчасти родственная Клюеву. Точнее сказать, их мировоззрение питалось из общего источника. Неприятие Города, обличение «интеллигенции», «революционный» пафос, стремление говорить в защиту «народа», символика «зорь» – это и многое другое, что сближает Карпова с Клюевым, проистекало из настроений, владевших прежде всего интеллигентскими кругами. И Клюев, и Карпов не столько выражали «народную» точку зрения, сколько отображали и усугубляли то, что говорилось в те годы на заседаниях Религиозно-философского общества, что писал в своих статьях и стихах Андрей Белый, о чем дискутировали Мережковский и Розанов. Другое дело, что выходцы «из народа» имели куда большее право на выражение своего негодования против Города или «культуры». Ведь за ними действительно стояли и вековая порабощенность русского крестьянства, и уязвленное самолюбие, и униженная гордость человека «из народа», ощутившего в себе духовные силы, но лишенного возможности утвердиться в обществе.