Жизнь пяти

Письмо Валы прочтенное, однако не нашедшее отклика в его мыслях, подхваченное порывом игривого, своевольного ветра, зашелестело и затрепетало, отбрасывая на гладко отполированную поверхность дорого, красновато-коричневого дерева с прожилками темной сепии и светлой, рыжеватой сиены, причудливый ворох теней из ромбов и искривленных прямоугольников.

Браза…

Она поймет. Она еще поблагодарит. Она просто пока не осознала. Все они, так скоро позабывшие ужасы Темных арков. Они уже не помнят, кто спас их, они не помнят ничего. Они, они…

Он столько раз повторял себе это, что даже поверил. Или сделал вид, что поверил. Сидя в своем богато украшенном, роскошно обставленном кабинете, окруженный верными агентами Службы, с одинаковой невозмутимостью и сухостью сердца принимая почести и восторженные восхваления, отдавая карательные приказы, переписывая прошлое, возвышая одних и низлагая других, пользуясь своим безграничным авторитетом, чтобы склонить в нужную сторону весы зарождающегося, неокрепшего правосудия.

Один.

Ведь почти все они оставили его…

Бывшие друзья. Переметнувшийся на сторону врага предатель Курт, сбежавший от ответственности собственных идей, трусливый и слабый Дир, сломленная потерянной любовью и отчего-то возомнившая себя судьей ему и его миру Вала.

Родители. Отец, так и не подаривший ему прощения своей гордой, исполненной презрительного достоинства смертью, мать нежная и любящая, всегда мягкая и ласковая, бесследно растаявшая в клубящемся тумане воспоминаний и ночных кошмаров, где он раз за разом не успевал проститься с ней.

И учитель, без объяснений сгинувший в неизвестности, а перед этим так неожиданно, так малодушно, даже позорно и необъяснимо позволивший их врагам уползти в ту грязную, темную нору, из которой теперь Митар с таким трудом, ценой жизней собственных людей выуживал, выманивал их.

У него не осталось никого рядом.

Только Миссия. Его Судьба. Предназначение. Долг.

И он пойдет на все ради него.

Пойдет на все ради этого мира. Свернувшегося уютным, довольным, безобидным клубочком у его ног. Мира, еще подрагивающего во снах от жутких, леденящих кровь видений прошлого. Мира, заботливо посаженного на тонкую, крепкую привязь ради собственной безопасности и собственного будущего.

Однажды они, эти люди или, быть может, их дети, поймут это: поймут, насколько многого, насколько ценного они позволили лишить себя, какова была цена их спокойствия, цена спасения, цена забвения прошлого. Некоторые из них, возможно, наверняка, даже попытаются вернуть, вновь обрести мифическую, незнакомую, былую свободу далеких предков.

Свобода…

Митар усмехнулся.

… извечная мечта романтиков и бунтарей, мечта молодых, наивных, горячих и глупых, но что есть она на самом деле?

И когда это случиться, именно он, Митар Дорак, его наследие, его труды, напомнят всем им о тех когда-то болезненно кровоточащих, сочащихся гноем и объятых тошнотворным запахом смерти и тлена ранах, укажут на грубые полосы незатянутых, безобразных шрамов, воскресят в памяти страхи, ужасы трагедий, потери и мрак войны, и посмотрят, смогут ли они, люди, после этого сделать хоть шаг в сторону от них.

Захотят ли они вернуть назад ту опасную, бесконтрольную, пугающе своевольную магию, тот ушедший навеки мир… Захотят ли свободы? Захотят ли боли? Захотят ли правды? Или все-таки нет…

3

Она нашла его в том ужасном месте – грязной, шумной, пропахшей влажным морем и горьким потом забегаловке, наполненной вновь наводнившими миранский порт путешественниками и торговцами со всего света. В любимом заведении отбывшего на Тартрилон несколько лет тому назад Ривина Вута, особом пристанище их странной, зародившейся вместе с порывами давно ушедшей юности, никогда непонятной для нее крепкой дружбы мага и бойца.

Он, как всегда, сидел в самом дальнем углу, скрываясь от любопытных взглядов посторонних вуалью сумрачных теней иллюзий, гложущих сердце раздумий и холодной, лишенной света коптящих ламп темноты. Стул напротив побитый, измаранный каплями еды и напитков, крови и рвоты, одиноко пустовал, окутанный неприветливой, враждебной атмосферой отчуждения, сотканной из витающих повсюду призраков прошлого. Но Вала непривычно свежая, ясная, светлая для этого места, даже не обратила внимания на чары, легко, без сомнений и презрительного пренебрежения скользнула в этот странный, окутавший угол красновато-коричневый полумагический сумрак.

Перед Куртом посреди пустой темной липкой столешницы стоял нетронутый стакан с медовым, мягко отливающим бронзой тартрилонским вином.

Он даже не шелохнулся, не поднял головы, не повел взглядом опущенных, чуть прикрытых тонкой пеленой век глаз, не пытался прогнать или, наоборот, поприветствовать ее. Он просто продолжал сидеть, будто ничего не изменилось. И Вала, немного помолчав, чуть откашлявшись, словно предупреждая, что собирается нарушить это священное молчание, решила начать разговор сама.