Жизнь пяти

Взор Митара на миг заволокло туманом, сквозь белесую, клубящуюся пелену которого он слышал (или, быть может, ему лишь казалось) отзвуки глубокого, низкого, незнакомого ритма, отдающегося унисоном биения его собственного сердца, мелодичного, тянущегося распева, приближающегося и одновременно отдаляющегося, пронизывающего его насквозь, являющего прошлое и открывающего будущее, неотделимого спутника чего-то гораздо большего, невыразимо древнего, первозданного, старого и удивительно юного, как само время, как мир, как параллели, чего-то воскрешающего внутри позабытый инстинктивный первобытных трепет перед вечностью, сокровенной тайной рожденной однажды жизни и объединяющих их касанием истинной магии.

Теперь я ведаю тебя, человек … И вопрошаю к тебе, ответь, куда направлен взор твой, о мой эладэ лаара53? Кому служит магия твоя? Ибо нет мне в этом великой разницы, для тебя лишь есть она, тебе и решать судьбу свою. Мой путь открыт мне, твой же тебе оставлен на разумение. Так выбирай же, выбирай, ибо, коснувшись тебя в сомнении порывов воли твоей, решать лишь я буду. И вовеки не найдется стольких сил в тебе дабы изменить выбор сей.

Теперь я ведаю тебя человек… Вот твой ответ.

… И путь твой открыт мне.

Ледяной холод металла огнем обжег тонкую кожу, и туман видения разом растаял, вновь явив взору темные тени напряженный фигур и влажный сумрак уходящего вдаль коридора. Митар опустил голову, отчего-то такую непривычно тяжелую, будто укрытую отрезом плотного сукна, и с тревожным удивлением уставился на собственные, незнакомые, согнутые руки, почти полностью скрытые нежным, приятно прохладным, изумрудно-голубым, с красивыми отливами жемчуга и серебра бархатом мягкой ткани. А в его пальцах, крепких и сильных, сложенных друг на друга наподобие изящной маленькой лодочки, таинственно поблескивая чернотой неведомого металла, переливающегося радугой на острых, колких сколах граней, завораживающий своей неведомой, пугающей красотой будто живой, в подрагивающих отсветах редких огней, лежал сэртэ.

И глядя на него, Митар точно знал, что никогда уже не вернется к отцу назад.

5

Самое начало Темных арков…

Дир, расслабив усталое, налившееся тяжестью прошедшего дня тело, сидит, вольно откинувшись на твердую спинку потрепанного, старого, скрипучего кожаного кресла, ненадежно покачивающегося под ним на разболтанных временем, расходящихся цилиндрических деревянных ножках. Темная тень угла приятно скрывает его утомленные глаза от яркого света, царствующего посередине наполненной людьми маленькой, вытянутой комнатки с грязноватыми, давным-давно оштукатуренными стенами, сохранившими выразительный фактурный рельеф крупных каменных кирпичей, наполовину спрятанными под приятные, теплые, затертые деревянные панели, наполовину открытыми с кое-где проглядывающей сквозь осыпавшееся светлое покрытие темно-серой, с рыжеватыми пятнами, выщербленной поверхностью камня. В его руках вытянутых, размякших, вольготно разместившихся на широких подлокотниках, мерно описывая кривоватые эллипсы, покачивается кружка: обшарпанная и непритязательная на вид, однако надежно хранящая внутри настоящий, такой редкий и от этого не менее желанный для искушенных северных ценителей клад – серебрящийся глоток смерти. Любимый, аперитив арданцев перед битвами, разжигающий неутомимый пожар крови и тела эликсир древних умельцев Брогана. И, мирдан соан, эта штука сводит его с ума!

Тонкие губы Дира изгибаются в кривоватой, непривычной ему, довольной улыбке. И он, теряя последние осколки рациональной разумности, нещадно благодарит судьбу за то, что никто из них, слава Йерка экусо, после такого щедрого угощения не запомнит эту безумную ночь.

За окном – темные, тоскующие под покровом неймарских беззвездных небес, сливающиеся, врастающие в сумрак захваченного сладким дурманом сновидений внешнего мира безликие прямоугольники Квартала Первых54.

Дир усмехается дерзко и задорно, браза, до чего же скучные, до чего однообразно занудные эти все “первые” – напыщенные академики Неймара, до чего щепетильные, осторожные и … пф-ф… твердолобые старики – жители прошлого. Им никогда не понять их, таких как Дир, молодых прогрессистов, смело бегущих в одну ногу со стремительной, ускользающей жизнью, и никогда не остановить, не победить, ибо само время, неподкупное и безрассудное, будет им судьей. А уж оно-то точно, Дир снова усмехается, несколько удивленный тем, на что способна мимика его словно чужого, обновленного лица, не выберет бесполезных “первых”.