Жизнь пяти

Курт, раскрасневшийся и веселый студент, редкие светлые волосы собраны в небольшой хвост на затылке, высокий ворот потрепанного, вышарканного кое-где пиджака расстегнут и отогнут, оголяя бледную, вытянутую, тонкую шею и загрязнившийся от пота край тонкой, застиранной рубашки. И Ривин, легкий осадок усталости после тяжелого боя, худоба неокрепшего, только-только отвыкшего от перемежающихся голодных и сытых дней тела, короткие волосы чуть выше плечь в тугой, блестящей косе, дерзко выбритые виски, пелена влажных капель на высоком лбу, размашистые брови, распахнутая рубаха, алая лента перекосившегося пояса. Две пары сверкающих, лихорадочно мерцающих в полумраке глаз, две широкие улыбки на тонких губах. Два друга, еще помнящие лихие, терзающие болью, сомнениями и надеждами ночи оставленного в прошлом, сокрытого под тенью высоких, неприступных гор Эстера.

Зербеа нэй, вен, ла эльма локи стор шо эгрите!43

С горячностью произносит Ривин, его голос звенит бесстрашием, озорством смелого мальчишки. И, словно в помощь громким словам, на покрытый крошками и липким налетом пролитых напитков стол следом опускается одновременно и хрупкий, и крепкий кулак.

Курт усмехается, чуть вздернув вверх кончик верхней губы, на котором едва заметен медный отблеск-поцелуй сладкого вина. Сперва он подумал, что плохо понял арданский.

Ланте вердэ44, ола? Ха-х.

Уточняет он и качает головой с явной усмешкой. Однако Ривин не обижается, лишь пожимает широкими плечами, к чему обижаться на правду. И Курт продолжает, игриво и ловко вертя в длинных, цепких пальцах с крупными круглыми костяшками прозрачный стакан, наполовину заполненный покачивающейся внутри обволакивающе вязкой жидкостью.

Разве тебе недостаточно, что ты и так дейро45, вен?

Бора46.

Ривин решительно крутит головой и добавляет с легким напором в звонком голосе.

Дора, ильмар… шо таре камен ор дитра кен ла!47

Курт скептическим, чуть задумчивым, а на мгновение даже покровительственным взглядом косится на нетерпеливо застывшего, не сводящего с него прищуренного, ехидно-умоляющего взгляда друга.

Ситенарный бой48, значит…

Как бы озвучивая вслух собственные мысли, тихо произносит он.

А ты уверен, что потянешь? Хотя, дейро… бра-а-за… Боргер49!

Его взгляд загорается внезапной вспышкой понимания и зарождающейся, пока еще мимолетной идеи. И губы Ривина сами собой расплываются в очень довольной улыбке, которая, кажется, уже не может быть еще хоть капельку шире иначе просто сойдется на затылке.

Орда ла ме ино!50

Курт выдыхает с жаром и восторгом, откидывается назад и неспешно проводит ладонью по волосам. Мысли, постепенно, шаг за шагом складывающиеся в план, бешеным вихрем пролетают в его голове. Их горящие взгляды встречаются, отражаясь холодным пламенем в черной, зеркальной глубине глаз друг друга. И они одновременно кивают, отбрасывая вокруг еще более густые тени.

Ты порвешь их, Рив!

Уверенно заявляет Курт.

Если осилишь… Клянусь, порвешь!

И вмиг выпрямляясь, поднимает вверх стакан. Медная поверхность вина глянцем золотится в рассеянном свете, рассыпаясь сотнями крохотных бликов. И Ривин, словно его таинственный, сумрачный двойник, с точностью повторяет это движение.

Иор эгри йоола.51

Говорит он вкрадчиво, с привычным молитвенным почтением к своей мифически далекой, покинутой родине.

Курт усмехается, еще более заразительнее и дерзче, чем до этого друг. Края с размытыми следами их губ на прозрачном, граненом стекле стаканов, нещадно звеня, соприкасаются.

Магия имеет все.

Прищурившись, полюбившимися словами одного из самых любимых университетских профессоров отвечает Курт.

И они синхронно, одним общим глотком вкушают крепкую, вяжущую сладость вина, даже не поморщившись от его беззастенчиво обжигающей горло терпкости.

4

За год до второго миранского восстания и штурма дворца…

Митара задели их скептические, до крайности настороженные, полные подозрительного, обидного недоверия взгляды. Будто они и не знали, кто перед ними. Будто они не понимали, через что он прошел в своем долгом пути сюда. Будто эта боль… Свежая, как и раны на его теле, тупая, безответная, нестерпимой тоской щемящая грудь, протяжной песней одинокого волка взывающая к далекой, безразлично холодной, бледной луне, умоляя ее о снисхождении, прощении и избавлении, которые теперь, увы, навеки покинули сердце, уродливой гримасой перекосившая черты его мужественного, бесстрашного лица… Будто эта боль ничего не значила ни для них, ни для мира.