Жизнь после жизни

— Подарок, — уточнила девица, перехватив взгляд Урсулы, захлопнула портсигар и дала посмотреть из своих рук.

На крышке была изящная гравировка броненосца, а ниже надпись: «Ютландия». Урсула знала, что на внутренней стороне крышки есть вензель из переплетенных букв «А» и «К» — «Александр Крайтон». Она инстинктивно потянулась к портсигару, но девица, отдернув руку, сказала:

— Ладно, пойду. Я теперь в полном ажуре. А ты, я вижу, ничего, душевная, — добавила она, будто от нее требовалась характеристика Урсулы. — Меня, между прочим, Рене зовут, на случай, если когда-нибудь опять столкнемся, хотя сомневаюсь, что мы живем в одном, так сказать, endroit.

Произношение у нее оказалось безупречным — Урсулу это поразило. Она пожала протянутую ей руку и сказала:

— Рада знакомству. Меня зовут Урсула.

Напоследок девица (Рене), одобрительно глянув на себя в зеркало, бросила: «Ну, au revoir тогда» — и упорхнула.

Когда Урсула вернулась в кофейный зал, Рене проигнорировала ее полностью.

— Какая странная девушка, — обратилась Урсула к Милли.

— Весь вечер строит мне глазки, — признался Джимми.

— Не того сада ягода, согласен, дорогой? — сказала Милли, с утрированной театральностью хлопая ресницами в его сторону.

— Поля, — поправила Урсула. — Не того поля ягода.

Веселой троицей они обошли множество злачных endroits, которых Джимми, похоже, знал без счету. Даже Милли, поднаторевшая в ночной жизни, не скрывала удивления при виде некоторых заведений, куда их заносило.

— Обалдеть, — выговорила Милли, когда они вышли из клуба на Орандж-стрит и поплелись домой, — это было что-то с чем-то.

— Странное endroit, — посмеялась Урсула, которая изрядно захмелела.

Это было любимое словечко Иззи; в устах такой, как Рене, оно звучало дико.

— Дай мне слово, что не погибнешь, — сказала она Джимми, когда они ощупью, как слепцы, брели к дому.

— Уж постараюсь, — ответил Джимми.

Октябрь 1940 года.

— «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается».^{156}

Накрапывал мелкий дождь. Урсуле захотелось достать носовой платок и вытереть крышку гроба. С противоположной стороны свежевырытой могилы Памела и Бриджет, словно две колонны, поддерживали Сильви, которая, как могло показаться, едва стояла на ногах от горя. Сердце Урсулы каменело и сжималось при каждом рыдании, вырывавшемся из груди матери. В последние месяцы Сильви обращалась с Хью неласково, и теперь ее великая скорбь выглядела показной.

— Не суди слишком строго, — сказала Памела. — Со стороны трудно понять, что происходит между супругами, у каждой пары все по-своему.

Джимми на прошлой неделе был отправлен в Северную Африку и не смог получить отпуск, чтобы приехать на похороны отца, зато в последнюю минуту появился Тедди. Безупречно элегантный в своей летной форме, он вернулся из Канады с «крылышками» («Чисто ангел», — восхищалась Бриджет), и теперь его часть базировалась в Линкольншире. Во время похорон Тедди и Нэнси держались бок о бок. Насчет своей работы Нэнси помалкивала («бумажная волокита»), и Урсула распознала завесу подписки о неразглашении.

Церковь была переполнена, проститься с Хью пришла почти вся деревня, но в его похоронах было кое-что необычное, как будто отсутствовал самый главный участник церемонии. Его действительно не было. Так пожелал бы и сам Хью. Однажды он сказал Урсуле: «Хоть в помойку меня выбросьте, я возражать не буду».

Обычная панихида — воспоминания и общие слова — была щедро приправлена цитатами из англиканского канона, но Урсула поразилась, насколько близко викарий знал Хью. Майор Шоукросс прочел довольно трогательную выдержку из «Заповедей блаженства»,^{157} а Нэнси продекламировала «одно из любимых стихотворений мистера Тодда», что оказалось полной неожиданностью для всей женской половины семьи: они даже не подозревали, что Хью питал слабость к поэзии. Оказалось, что Нэнси замечательно читает стихи (на самом деле получше, чем Милли, которая переигрывала).

— Роберт Льюис Стивенсон, — начала Нэнси. — Это будет к месту в пору тяжких испытаний.

Все, кто бурей смят, кто ранен, кто в нужде,
в грязи грехов,
Приидите — дам вам отдых от мучений и трудов.
Сердцем робкий — страх отвергни, плачущий —
не надо слез.
Чу! Рассветной песни звуки! Чу! Спаситель среди вас!
Здесь до смерти — труд, страданья, грех и битвы
без конца,
Бремя сбросишь в тихом доме — в доме моего отца.
Потерпи, пусть руки слабы, пусть глаза мокры от слез,
Чу! Грядет ваш избавитель! Чу! Свободы близок час![60]

^{158}