Жизнь продленная

Полонский посмотрел, посмотрел — и не увлекся.

— Бахвал какой-то, — шепнул он Горынину. — Он же это для меня так старается.

— В том-то и дело, что всегда так! — шепнул Горынин.

— А как насчет качества?

— Первый сорт!

— Интересно… — протянул Полонский и пошел дальше. — Все равно это не для меня, а для киношников, — говорил он.

— Его уже снимали.

— Ну, пусть еще раз снимут.

Возле Данилушкина Полонский задержался и некоторое время с улыбкой приглядывался к нему, прищуривался. Потом стал расстегивать свой планшет с ремешком от старой офицерской планшетки. Он явно собирался рисовать. Но как раз в этот момент прямо к его ногам, прямо как дар с неба, опустился контейнер с кирпичом.

— Поберегись! — запоздало крикнул кто-то.

А Полонский, запрокинув голову, смотрел уже в кабинку крановщицы.

— Вот это да! — проговорил он. — Она что же, нарочно?

— У нее не поймешь, — отвечал Горынин.

Лена-крановщица, чаще называемая Сонной Ленкой, была несколько странным существом. Она могла с ювелирной точностью положить на место плиту перекрытия или марш лестницы, и все это легко и ловко, а в другой раз как будто засыпала там, в своей поднебесной кабинке, и снизу не могли до нее докричаться, пока не подавал своего голоса Алексей Барохвостов. Проснувшись, она дергала кран, проносила груз над самыми головами, и какое-то время на ее работу страшно было смотреть.

— Можешь потом слазить туда, если захочешь, — сказал Горынин, заметив интерес в глазах Полонского. — Оттуда вся панорама стройки…

— Уже хочу! — объявил Полонский.

Данилушкин был забыт или отложен до следующего раза.

Когда Полонский, закинув за спину свой планшет, начал карабкаться по узенькой, с тонкими ступенями-прутьями, игрушечной лесенке вверх, к Сонной Ленке, сердце у Горынина забеспокоилось. Стало боязно, как бы у Полонского не закружилась с непривычки голова, как бы он не оступился где-нибудь и не сорвался. Как бы в этот момент не выкинула чего-нибудь странная крановщица.

— Лена, ты подожди пока что! — крикнул Горынин вверх. Но услышала его Сонная Ленка или нет, было неизвестно.

— А тут покачивает! — сообщил между тем Полонский, поднявшись больше чем наполовину.

— Осторожней смотри! — воззвал к нему Горынин, думая теперь о Вале и ее дочери, которых вот так, ненароком, можно осиротить.

— Ерунда-а! Мы монтажники-высотники и с высоты вам шлем привет! — шалил Полонский.

И наконец вошел в кабину.

Горынин потер шею и повертел головой, чтобы разработать застывший от напряженной неподвижности свой хрустящий, с отложениями солей, шейный позвонок. Затем пошел в контору, все еще не вполне спокойный за Полонского, все еще думая о нем.

«Там он продрогнет, так что надо чайку согреть».

По примеру Людмилы Федоровны он завел у себя в конторке чайник и две кружки…

Чайник вскипел и остыл, а Полонского все не было. Только в обеденный перерыв он спустился вместе с Леной. Горынин услышал, как они переговаривались-перекликались еще там, на кране, и вышел встречать своего забывчивого гостя.

— А вы смелая! — говорил Полонский Лене.

— Вы тоже, — отвечала Лена.

— Я — бывший солдат.

— А я — крановщица.

— И давно?

— Скоро восемь лет. А счастья все нет.

— Такая молодая — и восемь лет на кране?

— Ну, что вы! Я уже старушка. У меня дочка в детский сад ходит.

— А муж не боится отпускать вас на такую высоту?

— Я мать-одиночка.

— Ну и как же тебе живется, мамаша?

«Сразу на «ты»! — отметил Горынин этот быстрый переход и покачал головой. — Лихой сапер! Прямо как в двадцать лет».

В конторке Полонский показал Горынину свои наброски, на которых главное место занимала Лена-крановщица, и открылся, что в его жизни было такое время, когда он собирался написать сто женских портретов и дать через них своеобразный «срез эпохи». Потом он снизил норму до пятидесяти. Но пока что не сделал и десятка.

— Может быть, теперь снова вернусь к этой блажной затее, — сказал он, показывая Горынину свои наброски. — Тут важно еще и то, чтобы были разные профессии.

— Но почему только женщин?

— Я лучше понимаю их и быстрее схожусь.

— Неисправимый Полонский!