Жизнь продленная

Ближние пленные повернули к ней, как при равнении, головы, а тот, на кого женщина смотрела, ответил ей обычной улыбкой шагающего в строю солдата: дескать, я не прочь бы заменить твоего Франца и поиграть с тобой, моя дорогая, да видишь — служба, строй, да еще сбоку Иван с автоматом. Так что до лучших времен, красотка!..

Женщина поняла, что ошиблась, и обиженно отвернулась.

А другая в это время выскочила на мостовую с каким-то пакетиком — бутербродами или сигаретами, — но встретила взгляд конвоира, и на том ее порыв затух. Она еще прошла немного с независимым видом по мостовой, затем поднялась на тротуар, так и не отдав никому свой пакетик. Конвоир, поравнявшись с нею, мотнул головой на колонну — передавай, мол, не бойся! — но женщина или не заметила этого, или уже не захотела снова попытаться сделать то, чего не смогла с первого раза.

— Далеко им до наших баб! — сделал тут серьезный вывод один из русских солдат, группкой стоявших на тротуаре. — Наши через конный конвой прорывались, под ноги лошадям кидались, чтобы передать пленному какую-нибудь лепешку или картошинку, а эти — слабы.

— Так тут и голодных нету! — показал его сосед на пленных. — Погляди хотя бы на этого… Улыба-ается! Сейчас того и гляди заорет: «Друг-камрад, Гитлер — капут!»

Немец, на которого было показано, еще шире заулыбался и согласно начал кивать головой. Все, мол, правильно, друг-камрад: Гитлер — капут!

— Ну что ты с него возьмешь!..

Немцы все шли и шли, конца колонны все еще не было видно, и на тротуарах беспрерывно возникали все новые темы для разговоров.

— Я гляжу, фрицу и в плену лучше, чем нашему Ивану было.

— Ему и после плена хуже не будет, вот увидишь!

— Ничего, мы их все-таки заставим поработать!

— И покормить придется. И пленных, и детей ихних.

— По состоянию военнопленных судят о достоинстве победителей…

Это изрек, как бы сам с собой разговаривая, Дима Полонский, быстро рисовавший в своем альбомчике. Рядом с ним, опершись на оградку, стоял Василь, и губы его кривились в усмешке явного превосходства. После многих лет унижений ему, видать, приятно было смотреть на униженных немцев. Он как будто говорил: плевал я на вас сегодня, фрицы! Плевал на высшую расу! Вон мы как гоним вас по дорогам!.. Когда один пленный сказал что-то фрау Гертруде (она тоже вышла на улицу), Василь злорадно рассмеялся.

— Ты что? — спросил его Полонский.

— Вин позвал с собой нашу фрау, а вона… побачьте!

Полонский глянул и тотчас же перевернул листок в альбоме — начал рисовать женщину.

В глазах у Гертруды стояли слезы, но в лице и во всей осанке чувствовалось напряженное достоинство. С таким же выражением на лице она спрашивала Василя: «Шиссен, я?» — и готова была идти на смерть не плача. Теперь она тоже чувствовала некую обязанность держаться именно так. От марширующих сотен немецких мужчин на нее, видимо, повеяло какой-то прежней их силой и мощью. Когда немцы идут в строю, всегда видишь организованность, мощь, стройность. И не только на берлинских площадях, не только на грандиозных военных парадах. Вот эта же самая гроссдорфская улица, кажется, еще помнила, когда по ней маршировали отряды Имперского трудового фронта, строившие перед войной автостраду. Это были мирные землекопы, но ходили они, как гренадеры, а их начищенные до солнечного сверкания лопаты воспринимались как боевое оружие…

Было, было что вспомнить немецким женщинам, если говорить о военизированных шествиях, маршах, барабанах. Чего другого, а этого немцам всегда хватало. И не оттого ли фрау Гертруда, отнюдь не фашиствующая немка, тоже вдруг пережила отшумевшие восторги минувших дней.

— Если она все-таки должна отравить нас, то это произойдет сегодня, — пошутил Полонский, вглядываясь в лицо фрау Гертруды и пытаясь изобразить ее на бумаге.

— Вару́м — почему? — чуть ли не поверив, спросил Василь.

— Из патриотических чувств…

Опираясь на толстую трофейную палку, украшенную множеством медных бляшек с рельефными видами немецких городов, прикостылял к саперам комендант Гроссдорфа лейтенант Бубна, хранитель порядка и несносный матерщинник.

— Хорошо идут, мать иху так! — похвалил он немцев.

И сам же начал объяснять себе:

— А чего им не идти, так иху мать? Не в концлагеря, не в крематории гонят.