Жизнь продленная

— Слышал… Так можно написать — Елизавета. Не Эльза, а Елизавета. Она согласна.

— Потом что?

— Потом мы поедем в Советский Союз и будем там жить.

— Как у тебя все просто!.. А ты забыл, сколько наших женщин остались без мужей? Сколько девушек ждут женихов!

— Эльза тоже потеряла мужа на войне.

— Тоже, да не оно же. Тебе, например, не приходило в голову, что твою семью мог уничтожить как раз муж твоей Эльзы?

— Так и я мог его убить.

«Вот-вот, то самое, о чем я тебе говорил!» — незаметно для Лабутенкова напомнил взглядом Тихомолов. Это он хотел сказать, что из Лабутенкова «выглядывает Достоевский».

— Все это я понимаю, — проговорил Густов. — Но и ты пойми, Лабутенков: никто тебя с твоей фрау через границу не пропустит!

У Лабутенкова и это было продумано.

— Тогда, может быть, я здесь, у нее пока поживу?

— Что-что? — не поверил своим ушам Густов.

— После демобилизации, конечно, — пояснил Лабутенков. — До тех-то пор я, конечно, служить буду как полагается.

— И за то спасибо!

Лабутенков пропустил это мимо ушей. Его задача была важнее мелких обид.

— Я ведь так рассуждаю, товарищ капитан, — продолжал он, — пока мне служить да служить, многое может тут, в Германии, измениться. Может, у них, как и у нас, советская власть установится, а тогда ведь никто нам запретить не может. У нас-то давно женятся кто на ком захотел. И на татарках, и на узбечках, и на еврейках.

— Так вот давай и подождем, когда так будет! — предложил Густов. — Или она торопит?

— Никак нет, товарищ капитан! — моментально отклонил догадку Лабутенков. — Она мне ни слова не сказала, для нее все только «гут» да «зер гут». Это я должен быть человеком по отношению к ней. И к старику отцу. Он тоже делает вид, что доволен, когда я прихожу, а мне стыдно в глаза ему смотреть.

Тихомолов в это время опять многозначительно взглянул на Густова — вот, мол, он, голубчик россиянин! И нельзя было понять, осуждает он или одобряет этого «голубчика».

Все долго молчали.

Наконец Густов что-то придумал, и было видно, что он доволен своей придумкой.

— Слушай, Лабутенков, — обнадеживающе заговорил он. — Что, если мы попытаемся отправить тебя на родину в очередным эшелоном?

Лабутенков поднял и опустил плечи.

— У меня там одни могилы, товарищ капитан. Так что спешить не к кому. А потом здесь для меня…

— Ну ладно, — чуть раздраженно оборвал его Густов. — Если и это вам не подходит — идите и служите!

Подобно майору Теленкову, в момент раздражения он перешел на «вы».

Он был просто возмущен. Любой другой солдат от такого царского предложения подпрыгнул бы на месте. Сам Густов согласился бы даже пешком идти на родину. А этот только плечами пошевелил.

— Можете идти, — официально предложил Густов.

— Я все-таки попросил бы вас, товарищ капитан, — проговорил бесчувственный к обидам Лабутенков, — может быть, есть какой-то выход. Вы ведь тоже любите и знаете, что это такое…

— Хорошо, хорошо, мы тут обсудим, посоветуемся…

Густову уже просто хотелось освободиться от назойливого Лабутенкова. И было неприятно оттого, что сам он вел себя сейчас не как Густов, а скорее как Теленков… Видимо, за этим столом и в этом кресле все становятся одинаковыми.

Когда Лабутенков вышел, Густов продолжительно посмотрел на Тихомолова. Тот как будто чуть-чуть улыбался.

— Ну что я могу? — развел руками Густов.

— Ни-че-го! — отвечал Тихомолов.

— Так зачем же ты мне навязал его?

— Он говорит — любовь. А ты в этом лучше меня понимаешь.

— Ты уверен?

Тихомолов не ответил.

27

Незаметно прошла неделя, а потом и еще три дня. Прошла половина комбатовского отпуска, а Густов так еще и не съездил в Гроссдорф. Вначале он просто побаивался уехать из батальона, слишком серьезно восприняв новую для себя ответственность, потом стало укрепляться прежнее — долг перед Элидой. Снова и снова напоминал он себе свою собственную формулу: любовь — одна, и только тогда она — любовь. Он даже гордился немного, что придумал такую формулу — этакий «закон Густова».

Но не проходило, все еще не кончалось и странное наваждение той гроссдорфской ночи. И надо было съездить хотя бы затем, чтобы понять: что же тогда происходило?..

На десятый день он все же призвал к себе Василя, велел ему хорошенько подготовить и заправить мотоцикл, затем подогнать его к домику, в котором жили офицеры батальона, каждый в небольшой комнатке. Василь обрадовался, почуяв хорошую прогулку, и даже проявил определенную подвижность — довольно прытко пошел мерить своими ходулями недлинную дорожку к батальонному парку. А Густов направился по своей дорожке — к дому… У немцев весь военный городок был прочерчен осмысленными дорожками, дорожки обсажены кустами, широкие дороги — деревьями. В качестве покрытия чаще применялся не асфальт, а бетон. Чтобы на века!

На половине пути Густова догнал посыльный: комбата вызывал к себе полковник Стрехнин.

— Прямо сейчас? — спросил Густов.

— Так точно, товарищ капитан. И срочно велели.