Жизнь продленная

Густов и Тихомолов отправились в роту пораньше и шли берегом. Накануне здесь прошли со щупами и миноискателями саперы. Весь приглаженный давнишним штормом песок был испещрен точечками уколов, и можно было подумать, что это дети играли на берегу в какую-то странную, но тщательную игру. Можно было представить у каждого играющего небольшое копьецо в руках, которым и тыкали в землю. На каждом шагу несколько уколов.

— Николай Васильевич, я все хочу спросить тебя, — заговорил Тихомолов.

— Ну спроси.

— Почему ты ходишь в роты не по дорогам, а по следам разминирования? Ведь может остаться какая-нибудь подлая мина-одиночка — и прощай, капитан!

— Для того и хожу, чтоб не оставили.

— Но ты же не проверяешь — просто идешь.

— А в ротах знают: у капитана Густова такая манера — ходить по разминированным участкам.

— Глупая, скажу тебе, манера.

— Людям осточертела эта работа еще на войне, — пояснил Густов. — Они устали. От усталости притупляется внимание, появляется даже равнодушие. Тогда и сами подрываются… Так что надо всеми способами поддерживать ответственность.

— Но у нас пока что никто…

— Сплюнь сейчас же! — серьезно потребовал Густов.

И Тихомолов, хотя и с усмешкой, подчинился: сделал вид, что три раза сплюнул через плечо.

Они все шли и шли, вплетая свои следы в общую цепочку, оставленную саперами. Тихо шелестели у берега почти незаметные для глаз волны. Быстро-быстро, как автоматные строчки, бежали вдоль берега две синицы-трясогузки, догоняя каких-то мошек. Копались в тине, выклевывая мякоть из раковин, тяжелые воро́ны; когда люди приближались к ним на опасное расстояние, вороны взлетали, уступая дорогу, и снова садились. Далеко впереди одна горбатая тучка пролилась дождем и протянула между собой и морем тысячи темных нитей, образовав этакую ткацкую основу на невидимом отсюда станке. Только что там может соткаться из этих нестойких водяных нитей?

Пожалуй, ничего. Ничего, кроме грусти…

— Николай Васильевич, — снова заговорил Тихомолов, — тебе не странно, что в боевом строю остались именно мы с тобой?

— Не только мы. — Густову не очень-то хотелось об этом разговаривать.

— Ты собирался быть строителем, я все еще маюсь писательством. Какие из нас военные?

— Я недавно выбросил свои демобилизационные настроения, — сказал Густов. — Вернее сказать — сжег.

— Как это?

Густов рассказал о своих заметках на тему «Что неплохо бы перенять у немецких строителей». Когда собирались на разминирование, он бросил их в печку.

— Ты выбросил, а я хочу накопить записей побольше, — проговорил Тихомолов.

— Накопишь…

— А будет ли толк?

Не очень далеко впереди, где, вероятно, уже работали о утра пораньше саперы, глухо толкнулся в землю довольно сильный взрыв. «Противотанковая мина или снаряд», — определил Густов и невольно приостановился, как будто мог на расстоянии определить, случайный это взрыв или преднамеренный.

— Пойдем побыстрей, — сказал он Тихомолову, — а то мы тут слишком расчувствовались.

Вскоре они нагнали медленно идущую группу минеров. Ее возглавлял сержант Лабутенков. Он снял наушники миноискателя и стал односложно отвечать на вопросы Густова: «Так точно!», «Никак нет!», «Да, недавно взорвали снаряд. Нашли в песке», «Да, все благополучно…».

«Все еще обижается… и долго будет обижаться, — понял Густов. — А я ведь ни в чем не провинился перед ним».

В это время один из саперов — недавно прибывший солдатик — показал в сторону моря, явно чему-то радуясь.

— Слышите?

Густов прислушался и тоже стал различать там, между водой и небом, тоскливо-тревожные, как бы зовущие голоса. Вначале он принял их за человеческий крик о помощи, потом догадался, что это птицы.

— Журавли? — спросил он Лабутенкова.

— Они, товарищ капитан, — отвечал сержант с почтением, однако почтение это относилось не к капитану.

Вскоре появились и сами журавли. Стая была большой и почему-то нестройной. Что-то там у них приключилось, клин разломился, возникли тревога и беспорядок. Кто-то повелительно, командно покрикивал, кто-то виновато оправдывался и, вероятно, занимал указанное ему место, но журавлей летело очень много, разброд получился немаленький, и порядок налаживался медленно.

Птицы летели низко. С земли было видно, какие они крупные и тяжелые и какая это нелегкая работа — лететь. В воздухе стоял густой плотный шум упругих крыльев, и ветерок от их движения, кажется, достигал земли, холодил лица людей, обращенные к небу.

Под таким подвижным и шумным живым потолком на земле становилось как-то даже неспокойно, и люди перестали разговаривать, притихли.

Потом в небе произошло вообще нечто похожее на чудо: стая замерла, остановилась в воздухе. Птицы махали крыльями, но все равно как вхолостую — не продвигаясь вперед. Стало почти совсем тихо. Только со стороны моря все еще слышались почти человеческие крики. Это приближалась к берегу другая, меньшая стая, чем-то сильно встревоженная. Видимо, ради нее и остановил вожак свое огромное войско. Чтобы подождать. Узнать, в чем дело. Помочь.