Жизнь продленная

Но людям как-то передавались все эти изменения. Люди вскочили, кое-что на себя набросив, — и к дверям! Оказывается, въезжали на мост. В небе стояла крупная луна. Слышно было тяжкое, густое пыхтение паровоза, чувствовалось напряжение гудящего, переброшенного с берега на берег железа, а внизу под мостом тихо светилась чистейшего серебра Волга. С высоты моста невозможно было видеть ни бурунов, ни струй речных и никаких других признаков течения воды — отсюда были видны лишь огромность и мощь, да еще замечалась и запоминалась истинная царственность главной русской реки.

Полуодетые, как по тревоге поднятые, люди смотрели на нее безмолвно. Они продолжали выглядывать, высовываться из дверей и после того, как все осталось позади. Пытались что-то сказать, но все слова бесследно, беззвучно вылетали через дверь в лунное пространство и пропадали там. Оставалось единственное: В о л г а. И ничего тут больше не требовалось добавлять.

Люди постепенно расходились по своим уголкам. В каждой теплушке четыре угла, в каждом углу — семья, отгородившаяся плащ-палатками и простынями.

Они ехали уже вторую неделю подряд, многому дивясь и многим любуясь, поругивая неудобства такой наколесной жизни, но привычно умея находить и в неудобной реальности что-то хорошее. Некоторые считали, что вот так, в товарных вагонах, семьей ехать даже лучше, чем в пассажирском поезде, — тут все у тебя с собой и сам ты — полный в своем углу хозяин. Спишь, как в деревенском пологе, музыка у тебя под головой днем и ночью. Конечно, не хватает кое-каких удобств, так для этого делаются остановки…

Остановки при таком способе передвижения — дело действительно важное, и обитатели эшелона относились к нему с полной серьезностью. Было изучено, через сколько времени берет паровоз воду и когда меняется поездная бригада. Было установлено, что крупные станции построены примерно на одинаковом расстоянии одна от другой. Но запасаться провизией лучше на малых станциях — на них покладистее «торговки», то есть обычные местные крестьянки, выносившие к поездам небогатые дары своих огородов. Правда, на таких остановках нередко возникали острые моменты женских волнений. Случалось, что эшелон, не успев как следует остановиться, трогался дальше, а мужчины-добытчики только еще подбегали к базарным лоткам или только что начинали набирать в чайники воду. Они, конечно, могли бы вернуться по гудку паровоза в вагон, и все обошлось бы без шума и крика, но какой же настоящий военный (а все мужчины в этом эшелоне были военные) позволит себе отступить от намеченной цели, не использовав последнего патрона! Они и после гудка продолжали закупать вареную картошку или малосольные огурцы, набирать воду, собирать первопопавшиеся деревяшки для печки, а в дверях вагонов поднимался тем часом тревожный разноголосый вопль:

— Коля!

— Степа!

— Арнольд!

— Быстрей же, быстрее, тюлени вы этакие!

Матерям начинали помогать ребятишки:

— Па-па-а!.. Па-поч-ка-а-а!

Подавались панические советы:

— Бросай все, а то и сам останешься!

Мужчины, однако, оставались мужчинами и в такой тревожной обстановке. Непринужденной трусцой догоняли свой вагон, с видом неторопливого делового спокойствия складывали на пол движущегося вагона, или передавали в протянутые женские руки, или, наконец, на ходу вбрасывали в открытую дверь свою добычу и лишь после того хватались за железный, крепко привинченный поручень, впрыгивали одной ногой в скрипучую качающуюся скобу-подножку и — опля! — резко вскакивали в вагон. Это были все-таки молодые и опытные, немало поездившие в теплушках люди, почти сплошь фронтовики. Три года после войны они послужили в разных хороших местах, на Украине и даже в Крыму, а теперь вот ехали на Дальний Восток, в отдаленные местности, на замену тем офицерам, которые отслужили положенный срок на Сахалине, на Курилах, на Камчатке. Ехали с семьями, поскольку это теперь разрешалось и даже поощрялось. Старались добыть что-нибудь вкусненькое на станциях. Выслушивали милые благодарности своих женушек, выражаемые в самой различной форме.

— В другой раз сама побегу за фруктой, — грозилась какая-нибудь ретивая южанка.

— Много ты найдешь тут своей фрукты! — добродушно ухмылялся муж.

— Найду. Это ты ничего не видишь и переплачиваешь каждой торговке… Больше ты не пойдешь на закупки, я сама пойду.

— Вот хорошо-то! Может, еще отстанешь от эшелона.

— Не отстану. У меня ноги длинные.

— Да юбка узкая.

— Поднимем повыше…

Мужу дальше ничего не оставалось как приумолкнуть. Да, впрочем, и дела здесь подступали куда более важные. Разговор-то велся над купленными к обеду продуктами, и во рту у спорщиков уже появлялись слюнки, так что очень скоро произносилось примиряющее «давай закусим» — и начинался обед (или завтрак, или ужин). Начинался в одном, в другом, в третьем уголке. Общество как бы распадалось на свои составные ячейки. И незримо объединялось общностью действий.

А за открытой дверью все проносилось и проносилось пространство, задувая в вагоны то пыль, то дым паровоза, то запахи чистого леса или спелой травы.