Жизнь продленная

— Будут когда-нибудь. Может, когда вернемся, и они появятся.

— А у меня в дорогу совсем нечего надеть было, и пошли мы с мужем на толчок. Ходили, ходили — все без толку. Потом видим в киоске один-единственный — вот этот, что на мне, — голубой лыжный костюмчик. Муж говорит — хватай, а я побаиваюсь: все-таки к брюкам у нас не привыкли. Тут другая женщина подходит: «Вы берете?..» В общем, короче говоря, не стала я больше раздумывать, взяла — и купила.

— И правильно сделали! Для дороги лучше и не придумаешь.

— Теперь и я поняла, что удобно.

— Удобно, да не каждой хорошо.

— Ей-то как раз хорошо, даже под цвет глаз подошло. Высоким да тоненьким все идет.

А дальше — вдруг — полушепотом:

— Глядите, глядите, ваш благоверный уже поглядывает, скучает.

Другая совсем шепотом:

— Любит, видать, а? Когда вы сидите с ним в дверях, свесивши ноги, — прямо как дети влюбленные.

— А это у нас свадебное путешествие.

— Да что вы говорите? Поженились и поехали?

— Ага.

— Смелая девка!

— А что ей в лыжном-то голубом? Села да поехала, знай ногами побалтывай.

2

Смелая…

Когда ее хвалили за решительность и неробкость, в груди у нее разливалось что-то теплое и яркое, как севастопольское солнце, в голове возникал кружащий ветерок и вспоминались то горы, то море, то «гигантские шаги» — любимая забава ее детства.

Пыльная, вытоптанная ребячьими ногами площадка с крепко вкопанным посередине столбом, с которого свисали вниз четыре веревки, почти никогда не пустовала. Всегда там околачивались двое-трое мальчишек. Собственно, так было: собирались двое — ждали третьего, приходил третий — поджидали четвертого. И часто этим четвертым оказывалась Лена.

— Эй, ты будешь кататься? — еще издали, завидев ее, кричал кто-нибудь из мальчишек.

Лена некоторое время раздумывала — можно ли откликаться на это непочтительное «эй»? Но покататься ей всегда хотелось, а ждать от мальчишек вежливости было бесполезно, поэтому она соглашалась:

— Ладно, буду.

Потом кричала: «Чур, я первая!» — и бежала к столбу захватывать лучшую веревку, у которой на конце была петля-сиденье. Она любила удобства, эта голенастая девчонка, и любила, чтобы ей доставалось все самолучшее. Даже имя свое она не раз меняла, выбирая что покрасивее. В метрике она значилась Аленой, и ей долго нравилось, как ее называли то Аленкой, то Аленушкой, то Ленко́м. Потом она услышала из разговора взрослых, что Алена происходит от Елены, а Елена означает светлая, солнечная, веселая, — и стала Леной, Леночкой. А в девчоночьем дневнике, который она начнет вести с седьмого класса, будет фигурировать девочка Гелла, немного загадочная и возвышенная…

После некоторых препирательств с мальчишками и необходимых приготовлений на площадке начиналась лихая забава. Разобрав веревки, все четверо делали одновременный дружный разбег вокруг столба. Все сильнее и резче отталкивались они ногами от земли, не жалея пяток. Все выше после таких толчков подпрыгивали. И вот уже не просто высокие прыжки, а почти настоящий полет начинался. Лицо обдувал упругий теплый ветер, в котором слышались милые запахи моря, во всем теле возникала неземная легкость, хотелось не то закричать, не то взвизгнуть, чтобы аж в ушах зазвенело, не то запеть про что-нибудь звонкое, а то даже оторваться и полететь над крышами домов, над белой Графской пристанью, над синей-синей бухтой, между морем и солнцем, и умчаться куда-нибудь еще дальше — в белесую мерцающую серебристость… Вот когда она бывала по-настоящему смелой, до неуемности азартной — и кем только не мнила себя, надолго отрываясь от земли! Летчицей. Морячкой. Планеристкой.

И ничегошеньки не знала о том, куда летела, к чему готовилась…

Бывали в жизни и другие дни, другие настроения.

Однажды папа ездил по своим изобретательским делам в Москву и должен был вот-вот вернуться, а Лена молила своего детского бога: пусть папа задержится… пожалуйста, пусть задержится… И мама, и сестра ждали его — скорей бы, скорей бы приехал! — а Лена твердила свое: пусть он задержится!

Папа приехал вовремя и веселый: его машина для поливки садов была одобрена. Он привез маме шерстяной отрез на платье, старшей сестре Дине школьный портфель, а своей любимой Леночке (она хорошо знала, что любимая!) — большую куклу, каких она никогда еще не видывала. Розовая, в голубом платьице, синеглазая, то есть с совершенно синими радостными глазами, которые еще сами закрывались и открывались, если ее раскачивать, — эта чудо-кукла так и просилась в руки. Обняв ее, Лена обняла бы весь дорогой ей мир, в который входили и папа, и мама, и море, и кузнечики в жаркой степи за городом.

И все-таки Лена спрятала руки за спину.

— Она тебе не понравилась? — удивленно, готовый обидеться, спросил папа.

— Понра-а-вилась, — сквоэь слезы ответила Лена. Глаза у нее тоже закрывались и открывались, как у розовой куклы, только намного быстрее и чаще. А сама она была уже не розовой, а просто красной. И с живых ресниц ее уже слетали живые светлые капельки. Как роса, стряхнутая с куста.

— Почему же ты не берешь ее? — недоумевал папа.

— Потому что не могу.