Жизнь продленная

Где он там находился, этот всемогущий журавлиный повелитель, с земли понять было трудно. Однако его командный голос раздавался почти беспрерывно — до тех пор, пока меньшая стая не догнала бо́льшую и уже с криками радости не присоединилась к ней. Дальше они полетели вместе, вытягиваясь в нескончаемый клин.

— Двинулись и мы! — сказал сержант Лабутенков, влезая в наушники, чтобы снова часами слушать надоедливо-тягучую однообразную ноту.

Саперы образовали свой небольшой клин и тоже потянулись своим путем — прослушивать и прощупывать засоренную войной землю. Их можно было принять и за разведчиков, и за искателей кладов, и за детей, играющих на песке в странную игру. Они шли не спеша, иногда останавливались и что-то доставали из песка, отмечали свою остановку гулким взрывом и шли себе дальше. А в воздухе долго еще как бы продолжался шум многокрылой стаи, оставалось грустное, куда-то зовущее журавлиное наваждение… Крылья, крылья бы человеку!

Повесть вторая ДОРОГА

Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное море будущего. В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайна важна.

А. Герцен. «Былое и думы»

1

Они сидели в открытых дверях теплушки, свесив ноги к невидимо бегущим внизу колесам. Сидели, тесно прижавшись, чтобы не вывалиться на каком-нибудь лихом повороте из вагона и чтобы вообще быть друг к другу поближе. Встречный ветерок движения и широкая, ничем не огражденная открытость пробегающего мимо пространства холодили и щекотали душу. Становилось то бесшабашно весело, то чуть страшновато.

Куда несемся?

Где остановимся?..

Перед их глазами, впервые в такой огромности и пространственной неограниченности, проплывала, проворачивалась на гигантском невидимом стенде большая прекрасная земля, издавна именуемая Россией. Не было конца ее просторам, и не было пределов ее разнообразию. Вначале долго, с приятной монотонностью тянулись южные степи, дышавшие в эту пору сухим соломенным теплом, затем пошла срединная Русь с ее холмами, лужайками, перелесками, то улыбчивая, то грустно-задумчивая, а то вдруг такая щемяще-заброшенная, что прямо хоть плачь от сострадания и обиды и даже от какой-то собственной вины перед нею. Подумать, так ни о какой вине и речи быть не может — ведь отстояли же ее в такой страшной войне, отстояли и прославили, а вот как посмотришь вокруг себя да заглянешь в ее печальные серые глаза, так сразу и виноват, виноват… Нам бы теперь не ехать бог весть куда, а сойти бы всем гамузом с поезда, пересесть на трактора, чтобы вспахать эту землю, да взяться за топоры, чтобы поставить новые дома вместо этих послевоенных развалюшек… Но мы все несемся, несемся.

За Москвой, к востоку от нее, все было устроенней и строже. Может быть, даже серьезней. Неприметно, исподволь угадывалось, что отсюда идет-начинается особо серьезная сверхдальняя дорога, со своей особенной судьбой и особым предназначением. Здесь проехало столько подвижников и мучеников, открывателей и освоителей, столько вольных и подневольных людей, что все их завидные или горькие судьбы словно бы отпечатались на самой дороге и устлали, умягчили ее для тысяч других. И чем дальше, тем больше думалось о путях и тропах человеческих вообще. Прокладывались они без карт и проектов, ходило в те времена по земле не только Добро, но и злое ордынское Лихо, а дороги пролегли все-таки как раз там, где надо, и туда, куда надо. Туманны их истоки, но отчетливы направления. Хорошо они накатаны, но каждому новому человеку приходится открывать их для себя заново…

К востоку от Москвы тоже было красиво. Долгое время бежали рядом, не желая отставать от эшелона, разного возраста березы — и в одиночку, и группами, и сплошными шеренгами. С голубой печалью провожали едущих людей тихие и чистые озера. Стелились у насыпи мягкие, пригнутые скоростью движения травы, а за ними в плотном строю стояли степенные и молчаливые, напитавшиеся спелостью хлебные рати.

Все пробегало, все проносилось… и все оставалось в человеческих глазах на долгую жизнь, для последующих воспоминаний.

Однажды ночью поезд подозрительно сбавил ход, словно бы машинист увидел впереди нечто непонятное и не на шутку задумался: ехать ли дальше? Решил ехать потихоньку, крадучись. И тогда сильно изменился стук колес — он стал пустотно-гулким.

Была уже глубокая ночь.