Жизнь продленная

Лена стала работать в аптеке и выжила. Работа эта оказалась не такой уж легкой, как можно было подумать, и совсем неинтересной. Приходилось носить тяжелые бутыли с растворами, разливать в пузырьки нашатырный спирт, после которого даже дома чихалось, и делать всякую другую черную работу. Зато здесь было спокойно. Только один случай запомнился Лене. Как-то под вечер она зашла в провизорскую и увидела, что старичок провизор бегает по комнате с каким-то пакетом и не знает, куда положить его. Увидав Лену, он сунул пакет ей в руки: «Быстро отдай парню во дворе!» Лена вышла во двор, к ней тут же подбежал мальчишка ее лет, чуть ли не выхватил пакет из рук — и был таков. А когда Лена вернулась в аптеку, там стояли два немецких солдата с автоматами и офицер. Видимо, они спрашивали что-то про партизан, потому что старичок провизор с некоторой угодливостью отвечал им по-немецки:

— Нихт партизанен, герр официр.

— А ты что скажешь? — указал офицер пальцем на вошедшую Лену.

— Нихт партизанен, — отвечала и она.

— Это неправда, — сказал офицер.

— Честное слово — нихт! — повторила Лена, прямо глядя ему в глаза и чувствуя, что страшно, предательски краснеет. Ей показалось, что офицеру что-то известно, она понимала, что врать ему опасно, однако и сказать про парня, которого до сей минуты считала простым спекулянтишкой, тоже не могла. Так и стояла перед немцем, смотрела на него своими честными глазами, боясь даже сморгнуть, и повторяла, что не знает, не видела, честное слово — нихт…

3

Так какой же она все-таки была? Смелой или робкой? Опрометчивой или осторожной? Предельно честной или же способной при случае и соврать?

Да она и сама не знала — какой.

В ней, как и в других людях, было всего понемногу.

Если надо было действовать и не на кого было надеяться — она действовала. Приходилось горевать — она плакала до самой горькой горести. А когда вдруг почувствовала себя счастливой, то и вовсе перестала задумываться о себе, о том, какая она есть. Потому что появился рядом другой, более важный, чем она, человек, и все стало определяться тем, что нужно и что важно для него. Вот его послали на край света — и она даже не подумала отстать от него. «Куда иголка — туда и нитка», — сказала она с выражением житейской умудренности на своем все еще девчоночьем лице, розовеющем бог знает от каких витаминов и калорий.

«Иголкой» был Глеб Тихомолов, капитан-сапер, в прошлом дивизионный газетчик, который и до сих пор заполнял свои трофейные записные книжки то стихами, то прозой.

Они познакомились на Сивашах, где саперы очищали землю от «взрывоопасных единиц», а геологи, в числе которых была и коллектор Лена, шли следом, бурили скважины, брали пробы. Те и другие шли по жестковатой, в живописных трещинах, солончаковой степи, по едкой рапе, то есть по неглубокой, сильно пересоленной воде. Соль была под ногами и на губах. Всюду соль и солнце. Солнце на прокаленном небе — и на экране гладких озер. Знойное марево по всему горизонту. Острый клинковый блеск воды, перенасыщенной солью. И неоглядный во все стороны простор, зовущий только в одну сторону — домой в город.

В один раскаленный денек, после обеда, одновременно вышли на дорогу к станции сапер Тихомолов и коллектор Лена, которая тащила рюкзак с пробами. Глеб не мог смотреть, как она изнывает под своей ношей, и почти силой отобрал мешок. Но после того Лене стало жаль капитана, который был в гимнастерке и сапогах, и она предложила нести мешок вместе — за две лямки. Глеб мужественно сопротивлялся. Только перед самой станцией, когда оставалось уже не больше полукилометра, он согласился. Посоветовал идти не в ногу — так легче нести общую ношу. И Лена начала приноравливаться, невольно сбиваясь с ноги. Чем больше старалась, тем хуже получалось. Потом начала вдруг смеяться. Уже был слышен глуховатый топот чугунных колес — как будто по размягченным жарою рельсам, надо было бежать, чтобы поспеть на поезд, а она все смеялась и не могла остановиться.

— Ну, знаете, с вами иметь дело… — сказал Глеб в вагоне, когда они сели рядышком у окна.

— А вас и не просили, — сразу перестала смеяться Лена.

Но вскоре она задремала, доверчиво приткнувшись к его плечу и тем вызвав в сердце «закоренелого холостяка» непонятное чувство благодарности и чуть ли не счастья. Он потом рассказывал, что волосы ее пахли степью, солнцем и… радостью.

В Симферополе, расставаясь, они уговорились встретиться — и на второй день встретились.

Потом еще раз.

И дальше вот что стало происходить: еще издали завидев Глеба, Лена начинала улыбаться. Она, правда, пыталась бороться с этой своей самозарождающейся улыбкой — хмурила брови, поджимала губы, — но ничего из этого не выходило. Брови «играли», губы капризничала, а глаза светились, как в самую ясную погоду.

— Ну чего ты такой смешной! — говорила она, подбегая к Глебу.

А он долго не понимал, в чем тут дело, порой даже обижался и огорчался, думая, что он и в самом деле почему-то смешон ей. Только перед дорогой он наконец-то сообразил: она же просто радуется встрече! Сообразил и возликовал.