Жизнь продленная

— А я вот все думаю: что тут людям делать, если ничего не растет. Ни хлеба, ни травы — один камень.

— Пустая земля, ничего не скажешь… — Ефрейтор Башмаков даже приостановился и постучал своим мягким разношенным валенком в гулкий наст. — Слышишь, как гудит? Как бочка без пива.

— Я думаю, не бывает такой земли, чтобы совсем пустая.

Это изрек сержант Чечупа, неторопливый мыслитель.

— А твоя Карелия? — поддразнил его Башмаков.

— Моя Карелия не хуже твоей Смоленщины.

Чечупа начал серьезно объяснять, что в Карелии есть все — и земля, и леса, и вода…

— И камень на каждом шагу, — подсказывал Башмаков.

— И камень…

— Так что тебе все равно — что дома, что здесь. Везде камень.

— Балаболка ты, Башмаков! — сказал и умолк, сдался Чечупа.

Башмакову и то радость. С кем, мол, тягаться затеял! Все равно переспорю…

Он был из тех немногих солдат-старослужащих, которые мальчишками пришли в армию в сороковом году, счастливо, хотя и не без ранений, прошагали через две войны, перемахнули затем через несколько морей и вот оказались на Чукотке. Семь лет он жил и варился в солдатском котле, не зная никакой другой жизни, привык балагурить и огрызаться в разговоре со своим братом-солдатом и без разговоров выполнять приказания начальства. Конечно, он мечтал, как и всякий нормальный человек, о доме, о семье, но уже притерпелся и к казарменному существованию, чувствуя здесь себя действительно как дома. Он числился этаким полуофициальным ординарцем комбата, но от работ и занятий не освобождался и жил во взводе. Разве что привезет из-под сопки чистого снега, заготовит растопку, а заодно и посидит вечерок с офицерами, послушает или что-нибудь сам расскажет.

Больше всего он любил рассказывать забавное, и непременно — из жизни. «А знаете, какое у нас на фронте отделение было?.. Верхогляд, Мухоед, Могила, ну и я, Башмак, на покрышку… Вот бы еще нашего Чечупу туда!»

Чечупу он задирал постоянно.

Не отстал от него и сегодня, хотя тот уже отступился.

— А вот скажи, сержант, мог бы ты на чукчанке жениться?

Чечупа долго молчал, но потом придумал:

— Это смотря на какой срок.

— Ого! — удивился Башмаков. — Ты, я гляжу, кое-чему научился у меня. Молодец!

Густов шел вместе с командиром взвода чуть позади строя, слышал все, что там говорилось, и временами ему хотелось оборвать солдатскую болтовню, но лень было шевелить языком. По-прежнему сияло в снегах, лезло в глаза и очень ощутимо пригревало солнце. Движение воздуха замерло, все ветры унеслись на Аляску. И нападала какая-то снежная весенняя истома, когда хочется лишь одного: лечь где придется и на что придется, подставить лицо солнцу, зажмурить глаза и плыть вместе с землей. И пусть себе журчит в голубом поднебесье немного хвастливый солдатский рассказ о женщине, пригревшей героя-победителя, когда он вернулся из маньчжурского похода. Вернулся со своей неприхотливой самосочиненной песенкой:

От Хайлара до Чаньчуня —
Вай-вай-вай!
От Чаньчуня до Хайлара —
Вай-вай-вай!

Пусть бы и о женщине той забайкальской сложилась не слишком серьезная и не слишком печальная песенка, чтобы солдат мог распевать ее в новых своих походах и дорогах, постепенно забывая свою «домашнюю», стареющую в отдалении невесту…

Кстати, и о невестах этих. Иные-то еще дождутся, а другие ведь так и состарятся в ожидании, незаметно отставая от своего поколения и не поспевая за новым, беспрерывно подрастающим. Так и останутся они своеобразной возрастной прослойкой между солдатскими вдовами военных лет и счастливыми молоденькими девчонками послевоенных, на которых будут жениться запоздало вернувшиеся из армии «старички». Так и захиреют без семьи, без любви, без детей.

Вот еще и такие могут быть песенки солдатские…

Густов шел хотя и позади строя, но находился как бы в гуще его. Потому что и он тоже в свои тридцать лет, при своих майорских погонах жил такой же неустроенной солдатской жизнью. И не очень много мог бы припомнить счастливых встреч и радостных ночей. Долгая и томительная «военно-почтовая» любовь к Элиде не дала ему ни счастья, ни радости. Встрепенувшаяся в разлуке, подогретая войною, она вместе с войной и умирала, и разлукой закончилась.

А что дальше?

Странная, удивительная ночь в Гроссдорфе, когда его ненароком оставили вдвоем с Зоей-переводчицей и когда он пережил еще неизведанное им состояние. Скорей всего потому и убежал тогда, что встретился с неизведанным. Это было похоже на тихое озарение и на яростный взрыв, дразнило и счастьем, и чуть ли не гибелью. Во всяком случае, что-то должно было умереть, и он убежал.

Вернулся, готовый и к счастью, и к погибели, но было уже поздно. Все улетело с уехавшей Зоей. Остался лишь маленький, детский конвертик с ее адресом — «Иркутск, Советская, 4…».