Жизнь продленная

— Не за чашкой, — серьезно отвечал Башмаков, — а на обочине дороги. Это еще на Западе было. Он тогда армией командовал, а я был связистом, с катушкой бегал. Молодой еще был, несильный, вымотался и сел у дороги хлебца пожевать. Насыпал сверху сахару, сижу и ем. По дороге — машины, танки, солдаты. Один, немолодой, ко мне подсел: «Как служба, сынок?» — «Ничего, говорю. Вот только с этими танками беда». — «А что такое?» — «Да рвут провода! Свои ребята, а все равно как диверсанты какие-нибудь». — «Надо начальству докладывать», — говорит. «Начальство и так знает, да толку никакого…» Потом уже я его спрашиваю: как, мол, тебе-то, батя, воюется? «Помаленьку», — говорит. И достает папиросы «Казбек», меня угощает. «Наверно, ты при каком-нибудь начальстве придурком состоишь, раз такие папиросы куришь», — говорю ему. «В пайке выдали», — говорит. «Ври больше! Выдадут такие простому солдату!» А он сует мне про запас папироски, насчет наступления начинает зубы заговаривать, насчет второго фронта… «Ну, ладно, говорю, мне, батя, надо дальше свою нитку тянуть». — «Да и мне тоже», — говорит. Подбирает он свою плащ-палатку, начинает подниматься, а над сапогом у него вижу красный генеральский лампас. У меня и язык отнялся — молодой же был! Стою, лупаю глазами и краснею, как тот лампас. Наконец все-таки пробубнил: «Виноват, товарищ генерал!» — «В чем?» — спрашивает. «Разболтался, понимаете ли…» Это у нас такой старшина был — чуть что и мораль: «Разболтались, понимаете ли!» Ну, вот я, значит, и вспомнил его наставления. А генерал смеется. «Ничего, говорит, генералы тоже поболтать не дураки». И пошел дальше.

— Пешком? — спросил тут Чернявский.

— Пешком, — уверенно отвечал Башмаков.

— И с папироской в зубах?

— Мне тут не до папиросок было, товарищ майор.

— Так вот, мой дорогой: Крылов не курит! — ошарашил Чернявский Башмакова.

Но Башмакова не так-то легко сбить.

— Я и не говорю, что он курил, — он меня угощал. Есть же такие люди, которые сами не курят, а для других курево держат. Сколько хотите!

— Хитер мужик! — похвалил Чернявский Башмакова за находчивость.

— А как же, товарищ майор!

— Тогда уж расскажи еще что-нибудь.

«И тут как в столовке», — подумалось Густову. Там ведь тоже так: соберутся два-три балагура и будут травить целый вечер, то подзадоривая, то в чем-то уличая друг друга. Иногда поспорят. Бывает, даже поссорятся. Но не дольше, как до следующего ужина. Встретятся за тем же столом, перебросятся несколькими колкостями — и опять все, как вчера. Тут не разминешься, никуда друг от друга не денешься.

Бывает, что страшно надоест все это и захочется чего-нибудь другого. Других разговоров, других людей, а главное — другой обстановки, впечатлений. Чтобы не было сознания этой безграничной пространственной отторженности от большого мира. Чтобы во все стороны от себя ты видел настоящие, разветвленные дороги, не кончающиеся снежным тупиком, и чтобы ты мог в какой-то безрадостный вечер сесть в поезд, в автобус или на попутную машину, куда-то съездить, кого-то повидать. Даже просто сознавать мог: захочу — поеду. Не сегодня, так завтра.

А тут — ни сегодня, ни завтра.

По крайней мере в ближайшие два-три года.

И называется все это — долг…

Чай Густов пил вместе с Чернявским, который хотя и поужинал в столовой, но чая столовского не признавал. Он теперь уже не следовал заветам старика грузина, потому что запасы заварки у него кончались, однако и то, что он выдавал, было вкусно и ароматно. Всякие разговоры на время прервались — за столом смаковали чай. Потом кто-то вошел с улицы в противоснежный тамбур, проще говоря — в сенцы… хотя, впрочем, нет, какие там сенцы! Именно тамбур. Холодный. Дощатый. Существующий для того, чтобы хранить в нем уголь и запас чистого пиленого снега, а также для самооткапывания после пурги. Выходишь утречком с фонарем и табуреткой в сей тамбур, открываешь дверь и видишь перед собой плотную глухую стену снега с безукоризненно точным, будто гипсовым, слепком двери. Ставишь перед этой стеной табурет, влезаешь на него и лопатой протыкаешь вверх отверстие. Образуется глазок света. Еще пошуруешь лопатой, щурясь от снежной пыли, — и отверстие становится шире. Теперь можно погасить дефицитное ручное освещение и начать выбирать снег внутрь тамбура. Когда образуется хороший лаз — ползешь наверх и роешь «ход сообщения», делаешь ступеньки… У некоторых умельцев это получается красиво и добротно — как в мраморе. Только ненадолго. До новой пурги, не дольше…

Еще до того, как вошедший человек сказал «здравствуйте», Густов почти наверняка знал, что это Глеб Тихомолов и что он принес с собой какие-то новости. Это буквально ощущалось на расстоянии.

— Что ж ты это, Николай, поддался чукотскому солнцу? — подошел холодный с мороза Тихомолов вплотную к Густову.

— Ладно, ладно. Рассказывай, что принес, — поторопил его Густов.

— Три письма.

— Давай… Хотя посмотри сперва откуда.

Тихомолов стал разглядывать тусклые штемпеля на конвертах:

— Иркутск, одиннадцатое марта… Луга… вроде как двадцать третье февраля… Иркутск — тоже от какого-то февраля.