Жизнь Пушкина

Граф Паскевич-Эриванский, не лишенный воинского умения, но самовлюбленный и подобострастный к царю полководец, не случайно дал разрешение Пушкину присоединиться к действующей армии. Он рассчитывал, что будет воспет искуснейшим пером России. Собственно, такая надежда теплилась и у властей предержащих, когда они не препятствовали поездке поэта. Не случайно булгаринская «Северная пчела», жужжавшая неизменно по заказу начальства, писала 16 ноября 1829 г.: «А. С. Пушкин возвратился в здешнюю столицу из Арзрума. Он был на блистательном поприще побед и торжеств русского воинства, наслаждался зрелищем, любопытным для каждого, особенно для русского. Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под тенью военных шатров в виду неприступных гор, на которых мощная рука Эриванского героя водрузила русские знамена». Позже Булгарин решился почти что на прямой печатный донос: «Мы думали, что автор „Руслана и Людмилы“ устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами поэзии; обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов: мы ошиблись. Лиры знаменитых остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии опять появился Онегин, бледный, слабый».

В одном из первых вариантов предисловия к «Путешествию в Арзрум» Пушкин, как никто гордившийся русскими победами, но не желавший воспевать ни самодержцев ни их клевретов, высмеял булгаринский «заказ»: «Я, конечно, не был обязан писать по заказу г.г. журналистов. К тому же, частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежит обнародованию. Нельзя было бы, например, напечатать в газетах: „Мы надеялись, что г. прапорщик такой-то возвратится из похода с Георгиевским крестом; вместо того вывез он из Молдавии одну лихорадку“». В подготовительных вариантах «Домика в Коломне» есть и поэтический отклик на «заказ» Паскевича и Булгарина:

Пока сердито требуют журналы,
Чтоб я воспел победы россиян
И написал скорее мадригалы
На бой или на бегство персиян…

И «Путешествие…», и стихи, и «Тазит», и даже все дальнейшее мироощущение Пушкина в целом вобрали в себя закавказские впечатления 1829 года. Пушкин воспел и мужество солдат, и своих друзей-декабристов; он сказал об ужасах войны и о радости побед — только совсем не так, как того хотели Паскевич и Булгарин. Память о путешествии не оставляла его, недаром в квартире на Мойке висела картина Н. Г. Чернецова «Вид Дарьяла, взятый с дороги, ведущей из Тифлиса во Владикавказ», акварельный вариант которой «писан был для поэта А. С. Пушкина».

В 1831 г. Паскевич в письме Жуковскому намекнул на пушкинскую «неблагодарность»: «Сладкозвучные лиры первостепенных наших поэтов долго отказывались бряцать во славу подвигов оружия. Так померкнула заря достопамятных событий персидской и турецкой войн, и голос внутреннего вдохновения едва-едва отозвался в отечестве в честь тогдашних успехов наших. Упрек сей впрочем не относится до вас». То есть прямо относится «до Пушкина»!

В 1836 г. Пушкин получил книгу военного историка генерала Н. И. Ушакова «История военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 годах» с дарительной надписью: «Александру Сергеевичу Пушкину приносит автор с искреннейшим уважением. 1 Майя 1836. С-Петербург». На страницах 305–306 (прим. 3) 2-й части рассказывается об участии Пушкина в перестрелке 14 июня. Это были единственные мемуары о походе 1829 г., напечатанные при жизни поэта (№ 28). В церемонном благодарственном ответе Пушкина Н. И. Ушакову слышится некоторая доля иронии и по адресу графа Эриванского, и по поводу официозных исторических писаний, подобных его книге. Посмотрите сами: «Не берусь судить о ней как о произведении ученого военного человека, но восхищаюсь ясным, красноречивым и живописным изложением. Отныне имя покорителя Эривани, Арзрума и Варшавы соединено будет с именем его блестящего историка. С изумлением увидел я, что вы и мне даровали бессмертие — одною чертою вашего пера. Вы впустили меня в храм Славы, как некогда граф Эриванский позволил мне въехать вслед за ним в завоеванный Арзрум».

После гибели поэта, 22 февраля 1837 г., Николай I писал Паскевичу: «мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее». Есть и прямое высказывание Паскевича о «не воспевшем» Пушкине: «человек он был дурной»…