Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

В Княжпогосте я разыскала адрес лагерного врача. Незнакомая женщина-врач приняла меня враждебно. Я просила сделать для Колюшки и положенное и невозможное, посоветовать, какие нужны лекарства: «Ему только тридцать два года! Он талантлив! Добр! Красив! Прошёл войну. Наша любовь победила лагерь. Я нашла его мать. После десяти лет мать обрела сына. Его необходимо поставить на ноги. Умоляю вас…» Постепенно она оттаяла.

– У него туберкулёз желёз. Неприятно. Но… ничего. Могу отправить его на туберкулёзную колонну.

– Нет. Этого недостаточно. Нужен консилиум, – смелела я.

Мне казалось, что я сумею уговорить княжпогостских медицинских «светил» посмотреть Колюшку.

– Разрешите! Я сама их упрошу! Согласитесь только допустить их для консилиума! Не обижайтесь!

– Хорошо, – сдалась она. – Всё равно они только подтвердят мой диагноз. Но в зону пройти им будет непросто.

Это я понимала. Но там, за забором, изнемогал Коля. Если он написал «мне очень плохо», значит ему было невыносимо худо. Из «светил» я знала лично только доктора Перельмана. Были ещё два знаменитых врача: Ланда и Абрахам. С ними я знакома не была. Ланда, в прошлом известный профессор, выйдя из лагеря, жил в общежитии-развалюхе, где обитал и Симон. Вечерами они играли в шахматы. Симон помог его уговорить. Упросить доктора Абрахама помогли другие знакомые. Третий отдел СЖДЛ не давал согласия показать заключённого пациента вольным врачам. Уговорили сами врачи: «Редкий случай! Сделайте исключение!» Посмотрев Колю, врачи потребовали повторить все анализы. Почувствовав, что он не брошен на произвол судьбы, Колюшка оживился. Письма стали более уверенными: «Лучше! Боли отступили. Только температура ещё держится. Мне лучше!..» Опухоли… температура… И… боли?

Я вспомнила, как Колюшка забыл на сцене текст «Макара Чудры». Вспомнила и одно его признание. Он никогда не рассказывал про немецкие концлагеря. Только однажды вскользь обронил: «…нас там облучали…»

Врачи отвечали на мои вопросы скупо:

– Подождите. Сделали посев. Недели через две станет всё ясно.

Вопреки чутью и страху, я ещё надеялась на Колюшкино выздоровление, когда в Микунь с нарочным мне привезли письмо от Симона: «Родная моя, бесконечно родная мне голубка! Всё, о чём мы говорили, сделано. Сегодня у Коли был Перельман. Диагноз его страшный – туберкулёзный менингит. Завтра повторно будет Абрахам. Решили, что он нужнее, чем Ланда. Плохо, родненькая моя, очень плохо с Николаем. Состояние его чрезвычайно тяжёлое. Выдержит ли несчастный наш друг, неизбывными муками своими ставший для нас одинаково близким и дорогим? Будем надеяться, что выдержит. Да найдутся в Вас, родная моя, силы пережить жестокие, страшные и неумолимые удары судьбы, ожидающие Вас впереди.

Крепко жму Вашу руку, обнимаю Вас, неутешную в великой скорби Вашей. Симон».

Примчавшись тут же в Княжпогост, я снова пошла по домам врачей. Доктор Абрахам, не пряча глаза, сказал: «Это лимфогранулематоз». Доктор Ланда подтвердил худшее: «У него лимфосаркома». Добавил: «Преступно было делать кварц!» Ни один ни другой не обещали Колюшке жизнь.

* * *

Сам он верил в выздоровление. Страстно хотел жить. «…А теперь, любимая, честное слово, температура утром сегодня – 36, вечером – 36,9. Сейчас, когда пишу, кажется, выше, но это от грелки. Глотаю сульфидин. Чертовски болит и мутит голову. Сегодня всю спину покалывает иглами, так называемая невралгия… но, главное, завтра с утра начинают колоть пенициллин каждые три часа… Все силы кладу на то, чтобы скорее и по-настоящему быть здоровым…»

Плохо помню, как и что я делала на работе. Были ежедневные поездки в Княжпогост, добывание для Колюшки чего-то из лекарств, приготовление еды. Три лазаретных барака находились на северной стороне ЦОЛПа. «Добейся, чтобы тебя положили в тот, что стоит первым у забора», – просила я Колюшку в письмах. Этот барак стоял напротив Клавиного дома. Я брала в руки гвозди, молоток и под видом того, что чиню тёс или трубу, забиралась на крышу. Оттуда можно было разглядеть не только окна его палаты и постель, но и его самого. Предупреждённый записками, он ждал моих появлений, которые называл «восходами солнца». Подходил к форточке. Иногда мог подать знак о самочувствии. Уточнял в письмах: «Всё глядел в окно, ждал появления моего родного личика. Я считал, что твоя труба – третья. А ты вышла ко второй. Она мне не видна. И только когда ты на секунду показалась у третьей, я подскочил к форточке…»

– А ну, слазь! – кричали мне вохровцы с вышки.

Но Колюшка ждал «восходов», и я снова забиралась на крышу. Наиболее рьяные вохровцы наводили на меня пулемёт: «Немедленно сойди!» Под дождём за дряблый тёс не всегда можно было зацепиться. Я соскальзывала на землю. И снова залезала наверх. Мало-помалу вохровцы привыкли. Некоторые перестали «замечать». Я им махала рукой: «Спасибо…»

* * *