Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

Специально лечь в больницу, чтобы додушить? Садисты! Я попросила врача немедленно выписать меня.

Как в одиночке, за закрытой дверью своей комнаты я провела несколько похожих на бесформенный, слипшийся ком суток. Диких суток! Я ли это? Что со мною? Смерти испугалась? Жить хочу? Чего ещё жду? Какой жути недополучила? Я ощущала себя на том краю жизни, где человек обязан наконец определить: что есть ты сам? Именно – ты. Именно – сам. Или уводи себя из такой действительности, потому что смерть чище, или живи среди нечистот. Или ясность духа, или тьма.

Вслепую, спотыкаясь о десятки маленьких и больших страхов, один на один с высшим повелением, без посредников и спасителей, сравнивая себя со всеми Роксанами и Нордами, которые доносили на меня, я на четвереньках выползала к свету, перемещаясь к самой себе, к собственной точке отсчёта в пространстве, к единственному месту обитания. Сама ли я шла, была ли ведома Богом – не знаю, но почувствовала наконец, что готова всё отринуть, всё пропороть на своём пути, лишь бы ни клочка себя не отдать, не уступить никаким угрозам власти. Я не умела и не хотела становиться «умной» и ухищрённой. Не имела права на тьму перед всем светлым, чего было немало в судьбе. Я просто-напросто не могла жить так, как «желало» МГБ, а не я сама. Неукротимый порыв идти своей дорогой, какой бы она ни была, нестерпимый стыд за свою слабость перевесили унижающий страх. Оформились в волю: душу оставить своей. Без совладельцев!

Проснувшись ночью, я ощутила, как откуда-то прибывали и прибывали силы. Вскинувшись с постели, я стала вихрем кружиться по комнате, кружиться в инстинктивном первобытном танце без музыки, слившись с ритмами вселенной, в согласии с ними и с собой. С силой выбрасывая в стороны руки, рубила, крушила собственный страх. Всем существом сознавая, зачем человеку дан час рождения, зачем в него вселена душа. Я победила страх. Рассчиталась с ним. Это была первая и главная победа моей жизни. Страх ещё не раз душил и скашивал по разным поводам, но его липкая, уничтожающая основа была замощена навсегда.

Теперь бы я могла ответить матери ленинградской подруги так, как она ожидала. Я знала, кого и что ненавижу. Знала отныне и большее: чтоб не увязнуть в ненависти, о смерти надо думать как о неотъемлемой части существования. Признавать её право на выбор дня и часа.

Как теперь могли сложиться отношения с этим учреждением, я ещё не представляла, но чувство собранности позволяло глядеть на божий свет. Именно в этот вечер пришёл незваным Дмитрий Караяниди. С шампанским и банкой консервированных ананасов.

– По какому случаю, Дима? Что за торжество?

– Так просто. Можно?

– Вчера – нет. Сегодня – да. Я рада вам. Даже очень и очень.

В самом деле, этот визит и этот человек были из человеческого мира.

Родители Дмитрия Фемистоклевича Караяниди, греки по национальности, в 1929 году уехали из России в Грецию. Навестив их в 1931 году, Дмитрий вернулся обратно и поступил в Консерваторию города Баку к профессору Шароеву. В числе двадцати четырёх пианистов прошёл в 1935 году два тура на Всесоюзном конкурсе музыкантов в Ленинграде. Перед третьим туром бакинка, которую во время прослушивания отсеяли, обратилась в жюри: «Кого выдвигаете? Он же иностранец».

Но обвинить в шпионаже в пользу Греции студента Консерватории – не сумели. По доносу секретаря парткома «за антисоветские разговоры» в 1937 году Дмитрий был арестован и приговорён к десяти годам лагерей. Он пережил всё, что называется «заселением Севера», с азов. Не раз был на краю гибели. Рассказывал, как в самый критический момент на комиссовке один из заключённых-врачей сказал: «У нас такие работают», как другая – вольнонаёмная – воскликнула: «У него стеклянные глаза, он одной ногой на том свете» – и как начальник колонны резюмировал: «Немедленно госпитализировать».

В течение семи лет он был на общих работах: разгрузка барж, строительство, «с руками пианиста» влезал на столбы, тянул провода, закрепляя их при любом морозе. И только после посещения колонны агитбригадой, аттестованный земляком, бакинским дирижёром Магометом Утешевым, как прекрасный пианист, он был взят в ТЭК.

* * *

Дмитрий спрашивал, что со мной. Я рассказала: вызывают в РО МГБ, хотят, чтоб я им «помогала». Замучили совсем. Не слишком разговорчивый, он поддержал единственно нужными словами:

– Не бойтесь их! Даже если наганом станут грозить. Так они тоже умеют. Так было со мной. Но если сам человек не захочет, они ничего сделать не смогут. Стойте твёрдо на своём.

– А где вы были раньше, Дима?

Знал бы он, из какой я только что выползла ямы, как всё изодрано внутри… и как всё-таки хорошо жить с незамутнённой совестью, ожидая каждые сутки рассвета! Он это знал. Я радовалась тому, что он в доме, так близко. Однако, уходя, не поднимая глаз, он сказал нечто неожиданное:

– Больше я к вам не приду. Никогда.

Разъяснений я не попросила.

* * *

Меня вызывали ещё и ещё. Я заявила, что отказываюсь работать на них. В ответ – новый поток угроз:

– Сами запроситесь. Слушать не станем! Даю ещё неделю. Вызовем.