Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

– Завтра в восемь часов вечера вам надлежит явиться в РО МГБ. Пока без вещей. Об этом никто не должен знать.

…Его уже давно не было, а я никоим образом не могла справиться с собой. Отстоявшийся, ядовитый страх заполнял и заполнял меня. Я ничего так панически не боялась, как вызова в МГБ. Боялась – не то слово: теряла способность что-либо соображать. Все несчастья, все ужасы жизни исходили из этого ведомства: папин арест, беды семьи, вызовы подруг с вопросами обо мне, собственный арест, вызов Колюшки, повторные аресты и ссылки друзей после освобождения.

Про себя я отлично знала: при всём пережитом тот самый-самый лагерный ужас – окровавленные трупы беглецов, опозоренные женские тела – меня обошёл. И хотя это был ещё не арест, сейчас, когда явился поселковый гэбист, он, этот ужас, меня настиг и накрыл с головой: вот оно! То, чего я так боялась! Бить будут душу. И на сей раз добьют. Пришли за ней, за душой. За тем, что им неподвластно, что манило и составляло их извращённый, сладострастный интерес властвования. Пришли за мною – лично. Я почувствовала: не вынесу. Не смогу. У меня нет воли! На что опереться? Борис проповедовал: человек должен быть управляемым механизмом. А я? Не отождествляя себя ни с разумом, ни с силой, до сих пор не знала, что я такое. Страх и растерянность – вот что я была в тот момент.

Дом РО МГБ, как и остальные в Микуни, – одноэтажный, деревянный, только с решётками на окнах. За столом сидел пожилой, с морщинистым лицом начальник «учреждения». Над столом в раме – Сталин. Начальник предложил сесть:

– Располагайтесь… Ну, как работается? Как живёте?

– Хорошо.

– Правильно отвечаете. Хорошо, когда хорошо. Как относятся товарищи по работе?

– Хорошо.

– Знаем, что хорошо. Ну а мы к вам как относимся?

– Не знаю.

– Вот тебе раз! В Ленинград сколько раз ездили? Мы вам препятствовали? Дали возможность. А могли бы ведь не разрешить. Как думаете?

– Наверное.

– То-то и оно. Значит, как относимся? Хорошо, значит. Доверяем. А мы разве каждому доверяем? Не-ет, далеко не всем доверяем. Так-то. Ну а что вам там из Красноярского, Новосибирского пишут?

– Живут. Работают.

– Это понятно. У нас все работают. Все и должны работать. Скучают?

– Скучают.

– Ну а сестрой как, довольны остались? Вы сколько лет с ней не виделись? Вот встреча-то была, наверное… за душу хватала? Так?

– Так.

– А сильно вы прочли на концерте про мать. Мо-о-лодец! Артистка! Моя жена всплакнула даже, знаете ли. И друзей у вас вон сколько. Любят вас люди. Писем-то вы тьму-тьмущую получаете.

Так, пробежкой: всё знаем! От нас ничего не скроешь. Всё ведомо! Это – знакомо по следствию. Что будет дальше?

– Так, установили: мы к вам относимся хорошо. А если так, нам следует ответить тем же. Надо и нам помочь. Ясно?

– Нет.

– А что непонятного? Каждый честный человек должен нам помогать. Если что – заметить, вовремя предупредить. Дать нам знать. Иначе пока нельзя. Не выходит.

– Если что… Я понимаю.

– Э-э, нет. Не по случаю. Тут у нас найдётся кому предупредить и поставить в известность. Нам своевременно надо всё знать и про людей, с которыми вы общаетесь, и про факты, и про настроение. Вот в чём надо помочь.

– Я этого не смогу.

– Торопиться-то не надо. Погодите. Сразу: «Не могу!» Грязная работа, так, что ли? Не для вас? Пусть другие?

– Я не могу! Поймите! Просто не могу!

– Видите, как у вас получается? Мы вам: здравствуйте, а вы нам спину показываете. Не выйдет. Не выйдет, говорю.

«Дружелюбный» тон сменило раздражение; за ним последовали угрозы.

– …Эти мне белошвейки. Да мы вас…

– Что?.. Что вы меня?

– А есть у нас лесопункты, вёрст эдак за сто от железной дороги. Слышали про такие? Там голова начинает соображать лучше, чем здесь. Только поздно бывает. Так-то. Подумайте обо всём. Вызову ещё.

Следующий вызов и разговор отличало нагнетание угроз. Снова обещание повторить вызов.

С момента ареста в сознание было вколочено: решительно всё, вплоть до самой жизни, находится в прямой зависимости от установки и прихоти этого ведомства. Юридические права? Блеф. На МГБ осекалось всё. На службе я теперь постоянно оглядывалась на дверь. Никого не хотела видеть. Борис требовал объяснений:

– Что происходит? Прошу! Умоляю!

Они предупредили: «Никто не должен знать». Чёрт с ним, что нельзя. Всё одно – конец! Я рассказала ему.

– Они чем-то грозят?

– Ссылкой на лесопункт «вёрст за сто».

– И сделают это. Понимаешь?

– Лучше бы не понимала.

Борис испугался за меня. На следующее утро по дороге на работу вложил в руки письмо. Оно выдавало не меньшую растерянность: