Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Мысль о том, что её старшая сестра могла доносить на меня, была для Саши нестерпима.

– Если бы вы не позвонили, я бы что-то сделала с собой, – сказала она.

И тогда уже я попросила её приехать ко мне, чтобы рассказать всё, что знала.

Полностью устранившись, власть оставила взаимные претензии на откуп тем, кто сидел, и тем, кто доносил…

* * *

В 1992 году в слаженное течение жизни смерчем ворвалась Володина болезнь.

Он жил всё так же неугомонно, жадно. После выхода первой книги продолжал писать о театре. Издал сборник своих рассказов «Одесские были». По приглашению бывших студентов ездил смотреть их спектакли. Пугающий диагноз приостановил эту активность. Требовалась незамедлительная операция. С дочерьми Володи мы решили скрыть от него истинный диагноз, но прибегли ко всем возможным средствам вразумления, настаивая на срочности хирургического вмешательства.

– Нет! – твердил он с озадачивающей беспечностью. – Пока не отпраздную своё восьмидесятипятилетие, в больницу не лягу!

На предыдущие юбилеи собиралось много народа. Мы с Машей загодя всё организовывали. Приезжала Маечка, приходила бывшая жена Володи. Старшие внуки, Вова и Андрюша, за ночь придумывали смешные стенгазеты с фотографиями деда. С разных концов Союза съезжались ученики, друзья и актёры. Бывали случаи, что за столом не хватало мест и кто-то ожидал своего часа в коридоре. Телеграммы, поздравления… Володя чувствовал себя счастливым.

Когда врач объявил мне результат обследований, я выбралась из поликлиники через чёрный ход на какой-то пустырь. Но ни закутки, ни открытое пространство ни от чего не спасали. Вопросы жизни и смерти, думала я, должны решаться вдвоём, в тишине. При очередной попытке образумить мужа прибегла к крайним доводам:

– Вдруг всё гораздо страшнее, чем мы себе представляем? Вдруг это смертельно?

Володя жёстко осадил:

– Ты пользуешься правдой как средством пытки. Не страшно умереть! Страшно не жить жизнью, которая есть у нас с тобой!

Восьмидесятипятилетие было отпраздновано.

После операции отца самоотверженно выхаживали обе дочери. Я лежала с воспалением лёгких. Послеоперационные сложности, которых можно было избежать, согласись он вовремя на операцию, изменили нашу жизнь решительно во всём. В течение шести последующих лет проблемы пришлось преодолевать со всей мерой перегрузок. Пленявшая всех победная лёгкость Володи позволяла болезни не сказываться на общении с людьми. Он по-прежнему сохранял живейший интерес к жизни.

* * *

Хелла в своих последних письмах точно определяла суть своей драмы: «Я не только одинока, но и раздвоена!..» «День-ночь, день-ночь я на родине, с теми, кто давно меня похоронил». Чехословакия—Россия, свобода—неволя в самом деле располовинили ее душу. После освобождения в Прагу её не выпустили. Когда через несколько лет появилась возможность съездить туда хотя бы по туристической путевке, Хелла на поездку не решилась сама: «Долгие ночи думала. Отказалась. Зачем я ей, Лилли (сестре), которая уже 37 лет считает меня мёртвой?»

Узнав об Олюшкиной смерти, Хелла написала мне: «О жизни Ольги вспоминать не могу. Думаю как о несправедливом потоке мук, ожидания, самоотверженности, непосильном труде. Справедливость? Откуда её ждать?.. Ты сделала много сверх возможного для своей подруги. Пусть это облегчит твою боль, которая неутолима. А вот я в себе могу отыскать только горечь и вину, вину, вину!»

Её снедало чувство вины: перед сыном, сестрой, расстрелянным мужем. И перед Ольгой Улицкой. Хелла пережила крушение социальных идей, любви, материнства. Но жизнь для неё не оскудевала, интерес к тому, что происходит в мире, не пропадал.

Ей должно было исполниться семьдесят пять лет.

«Приезжай! Непременно! Хочу познакомить тебя с моими молодыми друзьями: Кирой, Розикой, Ритой, Аликом, Наташей», – требовали её письма.

Из тостов на Хеллином юбилее явствовало: молодые друзья угадали и поняли её объёмнее, чем мы. Для нас мостом к взаимопониманию была общая боль. Новым друзьям было в ней интересно всё: и речь, и юмор, и игра натуры. Вызывала удивление сопричастность мыслящих молодых людей к исковерканной Судьбе во многом уже творчески погасшего человека. «…О родине, родных – о самом больном и далёком – они никогда не спрашивают, – писала Хелла. – А в доме у Киры (Киры Ефимовны Теверовской) стоит на видном месте фото Александра Осиповича. Господи! Какая она всем нужная, Кирюша! А трудно ей, преподаёт электронику, даже суббот нет свободных. Собрания. Конференции. Стиральная машина. Большая квартира, трое мужчин, но всегда приветлива, на высоте… Алик притащил огромный рюкзак с подарками. Рита пригласила меня на дачу». «Доживу до восьмидесяти лет! Благодарность заставит!» – обещала Хелла.

Удивительные Хеллины друзья из другого поколения выхлопотали для одинокой иностранки отдельную комнату в доме престарелых. Каждое воскресенье навещали её, вывозили в театры, на концерты.

Обещание своё Хелла выполнила: до восьмидесяти – дожила. На её надгробном памятнике три даты: «1904–1937–1984» и имя Елены Густавовны Фришер – Хеллы.

* * *