Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

– Нет. Мамочка станет сердиться, если я оттуда уеду. Я не могу.

* * *

Кира вернулась в Княжпогост. Вскоре собралась и поехала туда я.

Поезд приходил ночью. Кира встретила меня и повела по пыльной дороге к дому. Справа, в полутора километрах от посёлка, находилось кладбище, Колина могила. Некая сила требовала меня туда сейчас же. Но была ночь, тьма и дым от пожаров. В августе 1972 года горели леса под Москвой, полыхали на Севере.

Стены Кириной комнаты в двухквартирном домике были увешаны фотографиями Ванды. В углу стояло старенькое пианино. Шкаф. Коробки одна на другой до самого потолка. Возле штепселя за проводкой – листок с начертанными рукой Ванды «Наказами самой себе»: «1. Воспитание воли. 2. Ежедневная гимнастика…» Было ещё и третье, и четвёртое… Я споткнулась о первые два пункта. Не смогла читать дальше. Изувеченная судьба, не вызывавшая сочувствия у окружающих…

На кухонном столе у Киры стояла батарея трёхлитровых банок с маринованными огурцами, помидорами и соками – всё, что продавалось в сельпо и райпищеторгах. Обездоленная дочь моей приятельницы готовилась встретить меня «по-царски».

Отправляясь на кладбище, я взяла с собой привезённую краску для ограды, гвозди, молоток. Иссохшиеся, потрескавшиеся планки ограды ненасытно вбирали в себя голубую масляную краску. Было тихо. Едко. Дымно. Я ждала. Должно было прийти либо чувство нестерпимой боли, либо успокоения… Не приходило ни то ни другое. Я перебирала в памяти Колюшкину лучащуюся доброту, истовость, артистизм, любовь, налетевшую на две наши жизни. Пробыла у могилы долго, несколько часов. Прошлое со мной не заговорило, отступилось, не приняло меня. Колюшка на меня сердился, что живу без него. Так же, как, по искреннему убеждению Киры, могла бы сердиться Ванда, если бы дочь осталась в Питере. Наивно? Глупо? А может, и не слишком.

Тем, что на земле существовала Колюшкина могила, я была обязана стальноглазому надзирателю ЦОЛПа. Помнила его всегда. Хотела найти его или хотя бы узнать его адрес. Пошла в посёлок: вдруг?! Спрашивала в каждом доме: «Не помните? Был такой!..» Описывала, какой именно.

– Как будто знаю, – ответил наконец кто-то. – Он потом долго здесь сапожничал. Уехал куда-то на Украину, что ли. А как его имя?

– Имя? Не знаю! Это не принято было знать. Старший надзиратель Сергеев – и всё!

Облокотившись о низкий забор, у ветхого дома стояла сухонькая женщина. Её лицо показалось знакомым. Я помедлила:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, Тамара! – отозвалась она тусклым, равнодушным голосом.

Я с трудом узнала в ней привлекательную кавэжединку Веру Бусыгину.

– На могилу к Коле приехали? – Она спросила это так, словно видела меня не через двадцать два года, а неделю назад, когда я часто приезжала на кладбище из Микуни.

И вот тут-то открылись все шлюзы. Я проломилась наконец к чувствам, к которым с такой тоской рвалась. Прошлое подцепило и потащило меня, начало втягивать, всасывать в себя. Раскрутившаяся энергия, до которой я посмела дотронуться в поисках отрадных воспоминаний, стала бить наотмашь, требуя, чтоб я посторонилась, если хочу уцелеть. Казалось, что никакое сопротивление натиску мстительных сил меня не спасёт, что я ни за что не вынесу их агрессии, если немедленно не сяду в поезд и не уеду отсюда.

Билетов на Ленинград не было. Но Север активно гнал от себя. Я попросила взять плацкарту на Москву.

* * *

В 1996 году десятки раз езженая дорога – через станции Андога и Суда, где когда-то отец работал начальником торфоразработок и куда я приезжала на школьные каникулы, – не воскрешала больше элегических настроений. Расстрел как реальный финал судьбы отца решительным образом перестроил воспоминания.

Поезд вёз дальше на Север. Мелькали названия станций, вовлекая в пропасть прошлого. Я поймала себя на том, что память воскрешает что-то прочно забытое, не то привычное, что сопровождало мои командировки из Микуни в Ленинград.

Проезжая теперь место, где родился, где с удивлением и заливистым смехом впервые встал на ножки мой сын, я уже не пыталась соединить в одно младенца, которого по пять раз в день одержимо бегала кормить в детприёмник, с не признающим во мне мать сегодняшним взрослым мужчиной. В сознании они существовали – порознь.

Через окно вагона я смотрела на валявшиеся возле железнодорожного полотна сгнившие деревянные шпалы, которые мы укладывали в сороковые годы. Нынче их заменяли железобетонными… Как же я стара, Боже! И какой невероятной силы память ведёт меня – через сорок шесть лет после освобождения – в эти места!..

От Микуни на Сыктывкар теперь была проложена железнодорожная ветка. В Микуни поезд имел длительную стоянку. По прямой, как линейка, дороге я быстрым шагом успела дойти до Дома культуры. Там у входа стояли посеревшие, но целёхонькие скульптуры, созданные заключённым Борисом. В сторону дома, в котором я жила в Микуни, не повернула головы.