Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Молодой мэр города Владимир Андреевич Стромцов пригласил в ресторан на обед немногословного, удивительно милого и обаятельного начальника железнодорожного узла Николая Григорьевича Пидченко, Георгия Ивановича Устиловского и меня. По репликам, обрывкам разговора я поняла: какими бы разными ни были эти управленцы, сложности они одолевали – союзничеством. У каждого из них была своя «епархия», у двоих – свой бюджет. Администрация города и начальник отделения железной дороги подкидывали деньги сосногорскому «Мемориалу». Они же, по всей видимости, субсидировали и трогающий душу памятник.

Разговор неминуемо коснулся противостояния между отсидевшими людьми и их бывшими охранниками.

– Сражаются? – спросила я.

– Без правил! – был ответ.

– Как же быть?

– Как-то – будем!

– Пьют?

– По-чёрному!

– А верят во что-нибудь?

– Нам – верят!

Потом молодой мэр спросил:

– Хотите, покажу вам, что понастроил в городе? Едем?

– Едем!

– Тогда начнём с кладбища. Строю – новое. И церковь на нём возвожу. Говорю нашим людям: не забывайте, что человеческая жизнь – путь от роддома до могилы. Так-то.

Церковь была поставлена недалеко от входа на кладбище. Идущие от неё дороги делили погост на сектора. Всё уже было обнесено забором.

От кладбища мэр повёз к памятнику воинам, погибшим в Отечественную войну. Памятник представлял собой огромную мраморную книгу, лежащую на пьедестале. На развороте страниц – имена погибших на войне жителей Ижмы и близлежащих деревень.

У колодца под навесом мэр предложил испить воды. Заскрежетала цепь. В глубине ведро брякнуло о тугую воду. Он наполнил его, поднял:

– Отпейте. Гарантирую: не простудитесь. Колодец освящён. И на дно серебро брошено.

К мэру подошли женщины. Просили изменить расписание автобусов, чтобы детям было удобнее ездить в школу…

До сих пор не могу объяснить, почему моментом, нарушившим все представления о людях, для меня явился не столько лагерь, сколько похороны Сталина, когда я увидела рыдающие толпы. В мозгу жужжало: «Как можно не сострадать тем, кому изувечили судьбы, а оплакивать вождя, истребившего несметное количество народа? Отчего бедствия войны сплачивают, а бедствия диктатур секут человеческие связи?» Ничем не отменить наивную потребность в вере, будто общество, к которому принадлежишь, нравственно состоятельно. Эта вера нам – вода и хлеб. Открытость северных встреч в 1996 году потрясала меня активностью человеческого участия и доброты.

Руководители Коми – её глава Ю. В. Спиридонов, И. Е. Кулаков и многие другие – правдой и делом приводили в чувство искалеченную рабовладельческим укладом республику. Председатели местных «Мемориалов» М. Б. Рогачёв, А. И. Галкин, Г. И. Устиловский, В. Н. Дубровина тратили бездну сил на починку раскрошенных судеб. Внимание к отдельному человеку? За прежним режимом такого не водилось. Во всяком случае, мой опыт такого не знал. Чтобы справляться с идеологическим хаосом и междоусобицами, требовался характер. Находившиеся здесь у власти мужчины его предъявляли и проявляли. Это было залогом перемен и одним из самых оптимистичных впечатлений, оставшихся от поездки в Республику Коми.

Уже на пути домой, на станции Котлас, к вагону, в котором я ехала, подошло человек десять – «за автографом». Был ветреный, холодный вечер. Проводник окинул взглядом стоявших у вагона пожилых людей и сказал:

– Чего ж тут дрогнуть-то? Есть свободное купе, поезд стоит полчаса – заходите.

* * *

В том же 1996 году я должна была лечь на операцию, третью по счёту. Если честно, выжить я не надеялась. И на Север ездила для «последнего поклона».

Друзья нашли специалиста нужного профиля в одной из лучших клиник Петербурга. Договорились с ним. А дочь Володи, Маша, продолжала настаивать: «Ну хотя бы только проконсультируйтесь у профессора, которого рекомендуют мои друзья. Прошу».

Вняв её уговорам, я согласилась на консультацию. Зимним питерским утром накануне того дня, когда нужно было ложиться в клинику, Маша и её друг, врач Наталья Алексеевна Яковлева, проводили меня в Мариинскую больницу, к профессору Королёву.

– Оперироваться надо было позавчера, – сказал он, едва ли не дублируя ситуацию с Володей, оставившую его инвалидом на шесть послеоперационных лет.

Что может сделать человеческое обаяние! Тупое равнодушие к себе сменилось желанием тут же, на месте, на всё – решиться. Я захотела довериться только этому излучающему свет врачу, только его рукам.

Шёпот Маши, прорвавшейся ко мне в реанимацию: «Всё хорошо! Всё хорошо! Михаил Павлович всё сделал наилучшим образом!» – вызволил сознание из наркотического бесчувствия. И первым, нескончаемо долго длящимся чувством было – удивление.

– Я о-ста-лась на бе-лом све-те?.. Как это стран-но!

Профессор Королёв справился с моим возрастом, со смертельной болезнью. Это была победа его высокого мастерства – и чудо!