Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Выхаживали меня дочери мужа и мой верный молодой друг – Олечка Рубинчик. Я уже готовилась к выписке. Ожидая, когда профессор появится возле своего кабинета, я безуспешно пыталась справиться с волнением уцелевшего в передрягах истории человека, жизнь которого была ещё раз спасена.

– Я… я…

Вернувшийся с очередной операции Михаил Павлович Королёв положил мне руку на плечо, завёл в кабинет. Ни тени улыбки не было на его лице.

– Это я благодарен за то, что вы дали мне возможность помочь вам.

Выразив таким образом почтение к тем, чьё страдание глянуло на него со страниц моих воспоминаний (как говорили, он прочёл их за сутки), своим словом врач перевернул мне душу и, казалось, обязал – жить.

Ещё одна встреча в 1996 году стала нечаянной точкой опоры.

Московские друзья Люда и Володя Мезенцевы после рождения у них пятого ребёнка позвонили – и смутили просьбой стать крёстной матерью новорождённой девочки Василисы. По приезде в Москву выяснилось, что у образованного и строгого священника есть два условия, которым я должна соответствовать. Первое: быть крещёной. «Крещёная», – ответила я. Второе: перед крещением я должна была у него исповедаться. До сих пор исповедь мне заменял жёсткий собственный суд. Встретить мудрого духовника было заветным и несбыточным, как представлялось, упованием. И вдруг!

Ночевала я в семье моего старшего племянника, на Крылатских Холмах. Окно гостиной, отведённой мне для ночлега, выходило во двор их огромного многоквартирного дома. Во всех окнах давно уже погасили свет, а я добросовестно переворачивала пласты своей неудобоваримой жизни и безжалостно формулировала свои проступки и вины.

К восьми часам утра Серёжа отвез меня на машине к небольшому храму Успения Пресвятой Богородицы неподалёку от Лубянки. Молодые по преимуществу прихожане стояли тесной группой у левой стены храма. Люда и Володя с детьми, с новорождённой Василисой на руках были там же. У священника, отца Георгия Кочеткова, исповедовался юноша лет семнадцати. Трудно было представить, сколько «джинсовому» парнишке надо было сотворить грехов, чтобы в течение двадцати минут в них признаваться. За юношей следовал кто-то ещё. Третьей была я.

Подходя к священнику, я поняла, что не знаю, надо ли дожидаться вопроса духовника или самой приступить к исповеди. В ту же самую секунду отец Георгий задал мне не соответствующий, казалось бы, моменту вопрос:

– Как вы себя чувствуете?

Застигнутая врасплох столь щадящим началом таинства, с ощущением взявшейся бог весть откуда лёгкости после мучительной и горькой ночи, я неожиданно и с полной мерой искренности ответила:

– Я чувствую себя очень хорошо!

Ни о чём более не спросив, священник наложил мне на голову епитрахиль, прочёл разрешительную молитву, перекрестил, причастил и, указав в сторону стоявших у стены прихожан, сказал:

– Пройдите туда и прочтите пятидесятый псалом.

Люда смотрела на меня едва ли не с испугом:

– Что это было, Та-ма-ра Вла-ди-сла-вовна?

Да простят меня молодые друзья: я никого не могла подпустить к тому, что со мной происходило. Закрылась ответом: «Не знаю», сознавая, что необычайное не только было, но и продолжает быть… Прочла псалом. Приняла на руки ребёнка. Послушно следовала тому, что диктовалось ходом крещения.

Глава двадцать вторая

10 февраля 1997 года в карельской гостиной Дома актёра театральный Петербург отмечал девяностолетие Владимира Галицкого – старейшего режиссёра, имя которого славно вписано в историю русского советского театра и значится в Театральной энциклопедии Украины.

Я сидела вместе с его детьми, его внуками, его бывшей женой. Прошла уже добрая треть торжества, как юбиляр вдруг громогласно потребовал, чтобы я заняла место возле него. Мне хотелось остаться в прежнем окружении, но верх одержала категоричность Володи:

– Нет! Я хочу, чтобы ты сидела рядом со мной.

Непостижимым образом в тот юбилейный вечер болезнь последних шести лет никак не напоминала о себе. Владимир Александрович был внутренне собран, выглядел величественным патриархом, с достоинством принимал поздравления друзей и коллег – педагогов Института культуры, режиссёров, актёров, студентов. С чувством благоговейной благодарности к прошлому он рассказывал о спектаклях, поразивших его в юности в «общедоступном» МХАТе, театрах Мейерхольда, Таирова. Отдал дань замечательному петербургскому педагогу ЛГИТМиКа, режиссёру В. В. Петрову, подробно пересказав две-три мизансцены поставленного им в ЛГУ спектакля по пьесе Островского «Праздничный сон до обеда», где Андрей Толубеев неподражаемо играл Бальзаминова. С похвалой говорил о спектаклях Ю. А. Смирнова-Несвицкого в созданном им экспериментальном клубе-театре «Суббота». И экстравагантно завершил своё выступление, пропев две дореволюционные одесские песни.