Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Право, это был праздник воли и жизнелюбия режиссёра и человека, прожившего «честную жизнь в искусстве», как назвала свою статью о нём в газете «Невское время» Татьяна Золотницкая. Самое же главное заключалось в важном, итоговом для Володи осознании самого себя и прожитой им жизни. В свои предъюбилейные и юбилейные дни он был спокоен и счастлив. Старший внук Вова сказал на одном из его юбилеев: «А ведь тебя, дед, можно назвать „счастливым сыном трагического века!“» Сам Владимир Александрович именно так оценивал свою жизнь. Испытывал порой смущение, сбивался в иных ситуациях, но ощущение себя как человека счастливого было в общем благом и для него самого, и для близких.

В тандеме с возрастом болезнь, однако, безжалостно и решительно губила его. Он уходил из жизни тяжело, неспокойно. Как всегда, в трудную минуту приехала Майя, но мы и вдвоём не справлялись с появившейся в нём агрессией. Я приглашала врачей, Володя им не доверял. Не признавал ни уговоров, ни просьб. Всё ещё полагаясь на свой победительный нрав, со свойственным ему упрямством («я так хочу!»), категорическим образом потребовал поместить его в больницу: «Там меня поставят на ноги!»

Как всегда, всё, что касалось лечения и больниц, организовала Маша: поехала, договорилась. «Скорая» увезла Володю.

– Кто это к вам пришёл, Владимир Александрович? – спросила лечащий врач, когда я вошла в палату.

– Это моя жёнка пришла, – незнакомо ответил он.

Уезжая в больницу с утра, я проводила возле Володи всё время. На календаре 1997 года значился уже декабрь. Майя уехала домой, к семье. У Маши начались предновогодние утренники и вечерние спектакли.

Метания и беспокойство Володи вскоре сменились полным безразличием ко всему. Он ни о ком и ни о чём не спрашивал, был глубоко погружён во что-то своё. Я водила бритвой по его щеке, когда он вдруг еле слышно произнёс:

– Я не сжёг и никуда не сдал свой партбилет.

– Я знаю. Ты молодец, – поддержала я его.

В те мгновенья в нём говорил, видимо, и мальчик, взбиравшийся на фонарный столб, чтобы увидеть царя и цесаревича, когда царская семья приезжала в 1915 году в Одессу, и голодавший во время Гражданской войны подросток, и осыпанный почётными званиями, государственными наградами зрелого возраста режиссёр. Более всего ему хотелось удержать ощущение целостности.

На краю жизни Володе не изменяли его всегдашние чистосердечие и честность. Его свойство быть правдивым во всём, до конца порой нестерпимо больно ранило. И в такой же мере трогало. После своего выступления на обсуждении какого-то спектакля он мог посетовать: «А я думал, тебе понравятся мои замечания и оценки. Мне так хотелось, чтобы ты мной гордилась!» И я благодарила жизнь за правдивость его сердца, раз не случилось «всепоглощающей любви».

Володя не признавал религии, не любил разговоров о реинкарнации. Но как-то раз чётко и кратко сказал:

– Я ещё – буду – жить – на земле!

Я мысленно согласилась: «Да! Неизвестно, каким образом, но он будет существовать! Он так жадно любит Жизнь! И так не израсходован!»

В последний день декабря у Маши закончились предновогодние концерты. 1 января 1998 года у неё был выходной.

– Отдохните, – сказала она. – Завтра я посижу возле папы.

Маша позвонила из больницы около двенадцати часов дня:

– Папа в коме.

В этот же первый день Нового, 1998 года Володя умер. Ничего адресованного кому-то лично он перед уходом не сказал.

По брошенным вскользь в разное время фразам было ясно, что Володе хотелось быть похороненным в Комарове на кладбище деятелей культуры и науки. Верные ему ученики по Институту культуры и приехавшие внуки добились разрешения. Желание его было исполнено.

* * *

Володина сестра Рая пережила брата всего на пять месяцев.

Ещё года за три до смерти Володи австралиец Эндрю Шарп сообщил нам, что едет в Германию. Я дала ему номер телефона Раи и попросила навестить её. Их совместный звонок к нам был необычным. Эндрю был в восторге от знакомства и нашёл Раю «потрясающей собеседницей». Она, устало и тем не менее кокетливо смеясь, назвала его «очаровательным молодым человеком». Это был единственный случай, когда я слышала, что Рая умеет не без игривости смеяться.

После выхода «Сапожка» она звонила, говорила, что не расстаётся с книгой:

– Я её перечитываю с лупой уже в третий раз.

Мы не стали друзьями в привычном смысле слова. Мы пришли к признанию друг друга. И нас связывала тема сыновей, отрешивших нас от материнства. Ещё при жизни Володи сын Раи обанкротился. Она продала все имеющиеся у неё акции, отдала ему вырученные деньги. Положения это не спасло. Мы с Володей пережили самый натуральный шок, когда она по телефону сообщила:

– Мой сын и его жена не перенесли разорения. Оба покончили с собой.

Присущая Раиной судьбе беспощадность проявила себя и на этот раз. Незадолго до смерти она позвонила мне:

– Тамара, ко мне приехал мой внук. Я хочу, чтобы вы с ним поговорили по телефону.

– На каком языке, Раечка? – Он не знал русского, я – немецкого.

Но на следующий день я сама набрала номер её телефона:

– Я всё-таки попробую с ним поговорить, Рая. Как звать вашего внука?