Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Память Димы извлекала свою горестную добычу из глубины в тридцать восемь лет, из лагерной и долагерной жизни. Какое же непрощение я слышала в этих обрывках чувств и в том, что он называл меня по фамилии! В тюрьме и лагере, сутками ожидая, выкликнут ли в списке на этап: «Петкевич!» – я стала бояться своей фамилии. Вздрагивала и потом, в институте, когда кто-то по студенческой привычке так окликал меня. Но ведь однажды меня, уже поглощаемую небытием, собрало и вернуло к жизни кем-то там, в непостижимой бездне, произнесённое: «Петкевич!»

Старое армянское кладбище, на котором покоятся в Кишинёве Александр Осипович и Ольга Петровна, было уже закрыто для захоронений. Диму похоронили на новом, названном «Дойна». По замыслу оно напоминает черновицкое. Без его вековых деревьев, без причудливых черновицких склепов, но оно тоже расположено на высоком холме и как бы парит над городом. Там я поставила Диме памятник.

* * *

Ушёл из жизни и Борис.

Я думала, он пугает: «Приехала бы на недельку. Любопытно бы нам до смерти увидеться. Затягивать с этим делом рискованно». Или: «Я теперь всё опасаюсь – один из нас не вовремя помрёт, сколько недоговорённого останется! Я малоподвижен. Примчалась бы, душа моя? Махни!.. Отдельную комнату тебе отведём!»

Когда-то он писал: «Я не боюсь своей юности, хочу сделать её стабильной, разделить с моим человеком и в полночь Нового, 2000-го года умереть с бокалом в руке, с улыбкой в морщинах и умной наглостью в сердце…» До оговорённой даты Борис не дожил. Немного. Несколько месяцев. Точного числа его смерти – не знаю. Преданно выхаживавшая его жена только какое-то время спустя поручила своей подруге позвонить мне.

Тема «двух дураков, так и не отыскавших общей дороги», в одном из последних писем Бориса прозвучала так: «А можно предположить что-то повеселее: сыграем мы в ящик и определит нам Всевышний некое славное переселеньице душ. Ну, скажем, мне – в какой-нибудь цветочек, а тебе – в эдакую буколическую козочку. Пойдёшь ты гулять по райским газонам – и слопаешь этот цветочек. Вот мы наконец и воссоединимся. Забавно я нынче шучу, правда?»

Пугающе стремительный уход близких людей сделал мир неузнаваемым. А прежде он был так кипуч, красноречив обращёнными ко мне живыми голосами, сказанным и начертанным на листках бумаги словом, выражением лиц и глаз, нежностью, ревностью, гневом…

* * *

Сын Майи и Николая Николаевича Вовочка, раньше присылавший названия прочитанных им книг («Прочёл Гессе… Прочёл Борхеса»), слал теперь оттиски своих работ по математике. Какие-то работы создавались с соавторами-друзьями, в большинстве своём переехавшими в Европу. Вову стали чаще приглашать на международные конференции в Швецию, Италию, Англию. И когда в 1997 году предложили преподавать математику в одном из университетов Франции, он уехал туда с семьёй по рабочей визе. Отъезд старшего сына Майи послужил толчком к тому, чтобы об эмиграции задумалась и семья младшего – Андрюши.

Для Маечки отрыв от Тамбова, от России стал подлинной драмой. Страдала она страшно. И всё-таки в конце 1998 года семья, ставшая для меня за последние сорок лет родной, уехала в Германию. Возвращаясь из Штатов в Германию через Францию со свадьбы старшей внучки Юли, Маечка заболела. В больнице Анжера диагноз поставить не смогли, прооперировали наугад. Майю продолжали мучить боли. Когда её везли в операционную на повторную операцию, Вовочка набрал по мобильному телефону мой петербургский номер и передал ей трубку.

– Дорогая моя, – успела она сказать, – пожалуйста, прошу, не волнуйтесь за меня. Всё будет хорошо. Не волнуйтесь! Обещаете?

Второй операции она не перенесла. Умерла. Её нелепая, никем и ничем не объяснённая смерть в полном смысле слова скосила нас всех.

Муж и дети свято выполнили её просьбу: похоронить рядом с мамой, Кларой Михайловной, и бабушкой Бертой. Гроб был переправлен детьми из Франции в Тамбов. Вместе с Машей мы поехали туда проститься с нашей любимицей. Редко случается встретить такую совершенную и безгрешную душу, как Маечкина. До донышка ясная, преданная семье, своей профессии, она была бескомпромиссной, но душевной, необходимой и бесконечно близкой.

Поистине, больше свершаться было – нечему. Утраты, свинцовая физическая усталость прочно погребли меня под собой. Я существовала вне времени, вне событий.

Однажды мне приснился Володя. Это было под Петербургом, в том самом Комарове, куда мы так часто ездили вместе и где теперь находилось место его упокоения. Я жила в Доме творчества театральных деятелей, в трёх с лишним километрах от комаровского кладбища.