Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Сначала мне показалось, что мой пятидесятипятилетний сын на сей раз доверительно настроен и нуждается в совете. И что-то из прежних надежд ожило. Давая ему выговориться, я с затаённым вниманием до пяти часов утра слушала его рассказы о нём самом, об отношениях в семье и с людьми. Искажённые приоритеты, внутренняя сбивчивость при несомненном умении здраво оценивать любые действия, кроме своих, красноречиво говорили о том, как в стремлении нейтрализовать меня «родители» заслонили ему собою мир, всё натуральное и живое. В его сознании были оттиснуты догмы, границы, абстрактные правила поведения, по-разному приложимые к окружающим и к себе. У Юры отсутствовало понимание того, что кто-то может испытывать такую же боль, как и он. Я не прерывала его. И чем откровеннее и доверительнее он становился, тем явственнее обозначалось, что причина всех его неурядиц – будь то несложившиеся отношения с женой или нелады с её родителями – это я. Он спотыкался о моё существование как о единственный психологический пункт, который лично ему разъяснял всё. Это была ночь безоглядной, беспорядочной расправы со мной. Учинял её единолично сын. И апеллировать мне было не к кому.

Отказ дочерей Володи от права на долю жилплощади дал мне возможность написать завещание на квартиру внукам. Юра был этим задет. Чрезвычайно! По-житейски его можно было как-то понять. Но когда он с искренним, как мне показалось, испугом спросил: «Ты этим завещанием хочешь отнять у меня детей?» – это было уже слишком. Сын подозревал меня в грехе своих «родителей»?! В такой момент о сердце говорят: «И вот оно уж вынести не может того, что вынесло оно».

Юра услышал, что со мной происходит. Вошёл ко мне в комнату:

– Что ты? Что ты? Успокойся.

И я в очередной раз приняла его растерянность за участие. В чаду непонимания, следуя единственному чувству: «Но это же мой ребёнок!» – я обхватила его руками. Хотела дать понять, что тоскую по нему, что люблю внуков, что мысли отнять их у него нет и не может быть.

Пару секунд перетерпев мой отчаянный рывок к нему, Юра вежливо отстранил меня:

– Ну, я пошёл?

Всё разверзшееся на́чало привычно стыть, превращаться в кору.

– Да-да. Иди, конечно.

Невыносимую для обоих встречу следовало заключить хоть чем-то умеряющим. Вечером я спросила Юру:

– Ты не хотел бы посмотреть фильм обо мне? Он короткий.

– Ладно.

В снятом по заказу канала «Культура» фильме, названном так же, как книга, режиссёр Марина Александровна Разбежкина задаёт мне вопрос:

– Юра эту ситуацию не пережил?

– Что значит «не пережил?» – прошу я уточнить.

– Пережить – это значит осознать.

– Думаю, нет. Это заставило бы его подвергнуть свой опыт сомнению. А взамен что? Ему не оставалось ничего другого, как отказаться понимать происшедшее. Я ему фактически не была матерью. Он меня совершенно не знает. И чувств ко мне никаких не питает…

Мы с Юрой сидели недалеко друг от друга. Он молча протянул руку и ладонью прикрыл мою, лежавшую на подлокотнике кресла. Это было его благодарностью за публичность такого ответа режиссёру. Было и его прощанием.

Юра больше никогда не приезжал, не писал и не звонил.

* * *

На моём восьмидесятилетии родственница Тамары Цулукидзе, Нателла Арвеладзе, произнесла дерзновенный тост: «Лично от себя я дарю вам часы Тамары Цулукидзе. Дарю вам Время, которое было у вас украдено». Как и отвоёванную для меня профессором Королёвым жизнь, я отнесла подарок Времени к милости Творца.

Поэты создавали для себя образ Музы. У Фета: «Пришла и села…» У Ахматовой: «И вот вошла…» Примерно так меня в тот год посетила «Судьба». Пришла спокойная. Утомлённая. Сняла с меня часть ноши. Увы, не всю! Мы были с нею как бы на равных. И я без ропота доверила ей право распоряжаться оставшимися у меня силами. Решила продолжить разговор – с пером и бумагой.

Что-то вокруг нас в самом деле порой меняется. Перераспределяются пропорции добра и зла. Страх и ужас никуда не исчезают, но какие-то силы отодвигают их, оттесняют от нас, увеличивая «охраняемую площадь».

У меня оставались молодые и немолодые друзья. Появлялись новые. Например, мне нравились стихи одного учёного, Рафаила Ароновича Лашевского, с которым заключил договор интернациональный университет из японского города Айдзувакамацу. В общей сложности он со своей женой Таней прожили в Японии девять лет. Я уговорила его издать в Петербурге небольшой сборник стихов. Нашла издательство. Сборник вышел. Рафа часто звонил из Японии. Таким же, видимо, образом по телефону он попросил своих друзей «сочинить» для меня компьютер. Они его собственноручно собрали, приехали, установили, дали мне пару уроков. Для меня это стало потрясением: долой ножницы! Долой клей! Я страстно влюбилась в техническое достижение разума. Над продолжением воспоминаний работать теперь стала на компьютере. Дни были загружены до отказа.

* * *