Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Танкред Дорст с женой Ренатой захотели познакомиться со мной. Опытный драматург заметил:

– Насколько я понимаю, это отнюдь не политический театр. Тем удивительнее, что молодых артистов интересуют и волнуют бытийные проблемы человечества…

Оксана Скачкова рассказала в интервью такой же юной, как и она, журналистке Елизавете Мининой: «Мы начали работать с Сашей вдвоём. Потом нашёлся „следователь“. Потом ещё люди появились… Все сами пришли, никого специально не искали. Приходили, сидели, смотрели… И для них находились роли… Это спектакль о свободе, которая может быть даже в условиях несвободы. О духовной свободе. О росте человека. О вере в себя. Этого так не хватает».

Что-то совсем уже важное договаривает письмо тонкой и трепетной актрисы Анны Яковлевой, посмотревшей спектакль выпускников: «Я сидела и чувствовала странное родство с этой девочкой, как будто она была частью меня и сейчас только проявлялось то, что мы обе когда-то пережили. И я плакала, плакала… Такое было чувство потом, будто я вместе с нею отыграла сейчас этот спектакль, пережила это душевное пространство. И – смешно – руки дрожали. Это, видимо, то библейское ощущение, которое вообще живёт в людях, но глубоко, закрыто, заасфальтировано. И вдруг книга, которая всё взломала, освободив в людях исконное, Богом данное. Для меня удивительно было, как зал жил одним дыханием… И как это было про каждого. И ещё – как чисто. Это больше чем искусство, потому что нельзя лгать. И эта девочка – как светло и свято она это делала… После спектакля вдруг как будто пелена какая-то спала – освобождение, просто даже возвращение того чувства, когда ничто не страшно, потому что в человеке, внутри него есть что-то…»

Каким образом, по каким следам юные люди отыскали ощущение тех пещер, в которых мы перебывали, глотая боль разорения и гибели? По цензу боли я могла считать их современниками. Возможно, такого рода переимчивость и есть непросматриваемая ткань бессмертия жизни, о которой говорили Александр Осипович и Анна Владимировна.

* * *

Представленный в Бонне репертуар современной пьесы достаточно точно отражал психологическую и духовную усталость землян, показывал, как напряжённое существование в сегодняшнем мире ведёт к ослаблению человеческой природы и психики. В спектаклях боннского фестиваля жизнь представала растревоженной, разворошённой. Всё кричало о необходимости отыскивать некое новое состояние.

Фестивальная же реальность утешительно контрастировала с тревогой и остротой вскрытых проблем. Мы были покорены блестящей организацией фестиваля. Она проявлялась во всём: во встрече на аэродроме, в работе переводчиков, в соблюдении точности графиков и в комфорте гостиниц.

После спектаклей у огромного брезентового тента, водружённого в парке для того, чтобы кормить участников фестиваля, за вынесенными наружу столами, попивая вино и кофе, актёры засиживались до поздней ночи.

В предотъездную ночь мы с Сашей Кладько и Оксаной Скачковой тоже задержались в парке. Съехавшиеся со всех концов света актёры пели песни на разных языках, кружились в танцах. На специально отведённом месте жгли костры. Похоже, зябкость от ночной сырости, потребность во что-то закутаться должны были напоминать: происходящее вокруг не вымысел, не сон, а – явь. Языковая разобщённость – и такие схожие чувства, костры, падучие звёзды, срывающиеся во вселенскую тьму. Бог мой! Как хорошо, как осмысленно можно существовать на Земле! Кант считал, что человечеству присущи два благородных недуга: тоска по родине и тоска по чужбине. Была у нас родина. Находились мы на чужбине. А тосковали ещё о чём-то…

В одном из рассказов Василия Шукшина старик, сидя перед своей кончиной на крыльце деревенского дома, пытается вспомнить самое что ни на есть заветное, самое значительное из пережитого. Перебирает: любовь? дети? работа? Да-да! Но нет, что-то ещё… что-то иное… И шаг за шагом, уже клеточной памятью добирается до ощущения спаянности с конём, когда, пускаясь вскачь через лес и поле, всадник и конь в обоюдном слиянии сил выжимали сверхскорость. Полёт, скорость – это и осталось первенствующим чувством в памяти старика.

О чём-то схожем я слышала и от Льва Исаевича. Бывая в Москве, я неизменно навещала Славиных на даче в Переделкине. Льву Исаевичу было уже за восемьдесят, когда он сломал шейку бедра и оказался прикованным к креслу на колёсиках. Я как-то вызвалась провезти его по дорожкам лесопарка.

– Как вы думаете, Тамара, чего я больше всего хочу? – спросил он.

Я не сразу нашлась что ответить.

– Сесть за руль «газика» и… промчаться по монгольским степям, – сказал он.

Это из его молодых лет, из поры Халхин-Гола, когда он был военным корреспондентом. Неразгаданное неистовство какой-то нашей сути, наших безумств…

Тогда в Бонне мне пришла мысль: не может ли стремление совпасть с одним из объективно существующих свойств физического мира быть предвестьем превращения энергии души не в бренность, а в какой-то грядущий актив?..

* * *