Жизнь спустя

Эту неподходящую для проникновенного разговора минуту переводчица Алёна выбрала, чтобы сделать заявление: «Юлия Абрамовна, мне надо сказать вам одну важную вещь… Мне надо сказать вам спасибо за ваше появление в моей жизни. Вы, наверное, не помните… Мы с вами познакомились много лет тому назад у моего дяди Евсея Богдановича Бондаренко, вы у него жили, когда ездили отдыхать на юг со своими друзьями Зинаидой Ильиничной и Борисом Семёновичем Луковниковыми. После вашего отъезда я насилу дождалась окончания школы и помчалась в Москву поступать на итальянское отделение Института иностранных языков»…

«Идут, идут!» – перебил Алёну звонкий мальчишеский голос.

«Откуда тут дети?» – про себя удивились мы и заспешили к выходу, на бельведер – облюбованную нами ещё утром площадку над откосом, с которой видны подступы к Ла Верне. В темноте на гору взбиралась золотая змейка из горящих факелов…

Жизнь спустя

Почему именно сегодня, 10 июля 2014, дождливым утром между двумя грозами в Альпах над Виченцей, у меня промелькнуло воспоминание об эпизоде, длившемся считанные минуты, но чётко запечатлевшемся в памяти. Вспомнилось и как звали того профессора: профессор Реизов, историк западной литературы. Он прервал свою лекцию со словами: «Обратите ваше внимание на эту шевелюру, этот апофеоз оттенков червонного золота, пронизываемый стрелами весеннего солнца!»

Полсотни недоуменных лиц повернулись к окну, где я сидела, полсотни пар глаз уставились на меня. Долго ли длилась эта пауза, последовали ли какие-то комментарии, не помню. Профессор объявил: «Вернёмся к нашим баранам!» И на том дело кончилось. Помню только, что я никак на профессорский дифирамб не отреагировала. Реагирую сегодня, спустя целую жизнь.

Мне было тогда двадцать лет, я была прагматична, без мерлихлюндий, жовиальна. Насчёт своей внешности не обольщалась. Фарфоровая, она озарялась, когда внутри загорался огонёк, а нет, чаровница становилась обыкновенной рыжей веснушчатой девицей.

Недавно в своих скучных воспоминаниях Лидия Лотман, сестра знаменитого филолога Юрия Лотмана, давая характеристики нашим общим однокашникам по Ленинградскому университету, мне – пренебрежительно – уделила только одно слово: «красавица». Впору было обидеться и напомнить, что я, точнее, моя фотография, неизменно красовалась на доске отличников учёбы.

Я не смотрюсь в зеркало, только когда умываюсь, поневоле. И что я вижу? «Глаза, как коричневые звёзды» (автор сравнения А. Добровольский), ставшие двумя скорбными точечками с мешками под ними; ввалившийся из-за неудачного протеза рот. А «вкусные губы» (автор С. Гонионский) сузились в полоску. Ещё держатся густые волосы, но уже не золотого, а соломенного цвета.

Наверное, это зрелище, по контрасту, и вызвало к жизни утренний, лучезарный мемуар.

Письма в Милан

Кое-что о корреспонденте, адресате и публикуемых письмах

Двадцать лет (без малого) Лев Разгон регулярно писал письма в Милан.

Писем сохранилось около двухсот.

Сперва писали вдвоем: Лев и его жена Рика (Ри).

Потом Рики не стало, Разгон писал один.

Он писал: «Я пишу тебе, Юленька, этим письмом я заканчиваю мои долгие бессонные мысли. И ничего от тебя не хочу скрывать. Ты – моя защита в этой жизни. Это, конечно, странно, что я чувствую себя защищенным тобой. Но здесь не имеют значения расстояния и обстоятельства. Последние годы и месяцы Ри была совершенно беспомощной, но я чувствовал себя за ней, как за каменной горой. Ты переняла у нее эту странную и совершенно необъяснимую обязанность. Ты – для меня и есть каменная гора».

Лев Разгон был человеком неробкого десятка. Его не сломили семнадцать лет тюрем, лагерей, ссылок. Булат Окуджава, с которым Лева дружил и вместе заседал в Комиссии по помилованию, однажды сказал ему, что он молодо выглядит (несмотря на свои «за восемьдесят»). Разгон в ответ пошутил: «А меня долго держали в холодильнике…» Об этом у Булата в «Песенке Льва Разгона»:

Я долго лежал в холодильнике,
омыт ледяною водой.
Давно в небесах собутыльники,
а я до сих пор молодой…

У «собутыльников» («собутырников») не хватило силы духа, может быть, веры в надежду, чтобы не постареть.

Лев Разгон был человеком надежды. Его всем известный оптимизм, над общеизвестностью которого сам он в письмах горько посмеивается, был на самом деле способностью в трудных (кажется, безнадежных) положениях, совершая подчас неимоверное усилие над собой, над собственным духом и волей, не утрачивать надежду на добрый исход. Провозглашая в застолье ходкий тогда тост – «За успех нашего безнадежного дела», Лев Разгон, может быть, единственный за столом, пусть какой-то частицей своего Я, не исключал успеха. Он был пронзительно умный человек. Надежда была у него не слабостью, не уступкой понятному желанию лучшего, не даром религиозного отношения к жизни, но необходимым для него элементом логического мышления.