Жизнь спустя

Семен Гонионский (Сеня) предложил однажды: «Знаешь что, давай жить так, как если бы мы жили в нормальной стране!» Это было самое простое и мудрое решение, если хотел жить свободным человеком. Но и самое сложное и опасное: каждый шаг в такой жизни, когда живешь ею не в нормальной стране, а на известной одной шестой территории земной суши, когда живешь ею как если бы, начинался с преодоления страха. Жизнь свободного человека приносила прекрасные дары, прежде всего дары общения (даже немногие публикуемые письма свидетельствуют, скольких незаурядных людей числит Юлия Добровольская в своих друзьях), но вместе на другую чашу весов всё более тяжелым грузом ложился материал для статьи об условиях, в которых, пусть не совершил преступления, но мог совершить.

Очевидно становилось, что обстоятельства, из которых по воле Юлии Добровольской строилась ее тогдашняя жизнь, положение, в которое она себя ставила, избрав поведение свободного человека в несвободном обществе, делают ее существование в границах отечества опасным. Всякий день начинался со звонка Льва Разгона: «Проверка».

Поздней осенью 1982 года, превозмогая, иные прямо-таки чудом, выставляемые препятствия, казалось, непоборимые, Юлия Добровольская покинула Советский Союз.

В аэропорт выехали задолго до отлета. Накануне, мрачным ноябрьским днем умер Брежнев. Москва была приведена едва не в боевую готовность. Кто их там знает, дадут ли поспеть вовремя. Стало известно, что многие рейсы и вовсе отменили. Власть, объявлявшая себя вековечной, щетинилась еще более опасливо, нежели в будни, отзываясь на праздники и траурные даты. В аэропорту на каждом шагу продолжали чинить помехи. Последние. До упора. Перешагнув заветную полоску, «в полуобморочном состоянии я рухнула в первое же пластмассовое кресло зоны свободы».

Юлия едва успела приземлиться в Италии, Разгон (благо, подвернулась надежная оказия) пишет ей – буквально вдогонку – первое свое письмо. «Тебя нам не хватает каждый день, – пишет он, – и сколько же раз я вместо нужного мне номера телефона начинаю набирать твой номер. Вероятно, я его буду помнить уже всегда»…

Он будет писать ей почти двадцать лет, до последнего своего дня. Он думал, что пишет письма, а писал книгу.

Его «Письма в Милан» вырываются далеко за рамки писем частного лица к частному лицу (хотя и в таких рамках переписка может представлять куда больший интерес, чем любопытство, интерес исторический для современников и потомков).

«Письма в Милан» Льва Разгона – подлинно лирический дневник, ныне смотрящийся уже и исполненными лирики мемуарами.

Это книга о человеке и его времени, о человеке во времени.

Исповедь сына века, если угодно (пользуюсь давно обитающим в литературе заглавием-понятием).

Разгон исповедуется, пишет о самом интимном, о любви, тоске, одиночестве, но исповедь замешана на сведениях, впечатлениях о происходящем вокруг, суждениях о литературе и политике, о новостях искусства и слухах, о знакомых лицах и о живой жизни города и страны. В комнате, где Разгон пишет (выстукивает одним пальцем на старенькой машинке) свои лирические послания окна настежь открыты – в век, в мир. (Иносказание. На самом деле: крошечная келья-кабинет, четверым уже не повернуться, узкое, всегда закрытое окно, поскольку до середины высоты завалено лежащими на подоконнике рукописями и книгами.)

Из писем Разгона, по мере того, как читаем их, всё явственнее вырисовывается портрет (автопортрет) проницательно думающего, горячо и реактивно чувствующего человека, постоянно обитающего в своем веке и мире, ни на секунду из ума, сердца, памяти этот мир-век не выпускающего, чутко, с тревогой, болью (реже – с радостью) на события в этом мире-веке отзывающегося.

Известно, что в переписке письмо непременно приноровляется к адресату, его личности, какой она представляется корреспонденту, к отношениям между ними. Конечно, публикуемые письма Льва Разгона – это письма к Юлии Добровольской и ни к кому другому. И от этой направленности – их содержание и смысл, их тональность, настроение, стиль. Но при этом письма абсолютно искренни, читая их, невозможно эту искренность не чувствовать. Письма, как говаривали в XIX столетии, от сердца к сердцу. Наверно, именно в такой искренности и таится секрет того, что письма трогают, манят к себе ум и душу каждого читателя. На такую искренность в отношении к миру в себе и к миру вокруг невозможно не откликнуться столь же искренно.

Самое интересное в письмах Льва Разгона – сам Разгон.

Не события разного разбора, о которых он сообщает (до совершенно пустяковых, на первый взгляд, или очень интимных), а взгляд на них, оценки событий умом и сердцем. В этих оценках являет себя незаурядность личности Льва Разгона, личности неоднозначной, «многослойной», замечательно подвижной и в умении схватывать и обозначать явление, и в способности точно определить его. Неслучайно серьезные, даже драматические сюжеты в письмах подчас преисполняются иронией и юмором, тогда как нечто, над чем, казалось бы, и задерживаться не стоит, вызывают в душе пишущего горечь и печаль.