Жизнь спустя

В день выступления нас пригласил позавтракать к себе на Песчаную улицу Юрий Трифонов. Юра тогда был ещё вдовый, хозяйничала моя ученица Лена Молочковская, едой он запасся накануне, в ресторане Дома литераторов.

Внимание гостя привлекла на Юрином письменном столе пожелтевшая, издания 1919 года, брошюра Фрейда.

– Советский писатель запросто читает Фрейда? – радостно удивился Моравиа.

– Писателю без Фрейда никак нельзя, – резонно декларировал свой нонконформизм Юра.

Между ними воцарилось согласие и на съезд приехали в благодушном настроении. Но у входа в зал нас подстерёг председатель Иностранной комиссии Союза писателей Федоренко. Бывший дипломат, между прочим, он ляпнул:

– Я совершенно не согласен с вашим выступлением!

– Так и есть: цензура! – злорадно фыркнул Моравиа.

Зато позднее, на торжественном приёме в Кремле, под шумок, литераторы-свободолюбцы подходили к итальянскому коллеге и жарким шёпотом благодарили за то, что он вывел в текст и «подполье» Достоевского (подсознание!), и Фрейда, «высветившего разумом мрак человеческой души», и Кафку, «лучше всех показавшего географию внутренней жизни человека».

На приёме в Кремле получилась накладка. Георгиевский зал был полон, когда мы вошли. Федоренко за столом президиума засуетился, замахал руками – сюда, сюда! Но за несколько шагов до стола Моравию перехватили дюжие молодцы в штатском – охрана восседавшего в центре важного партийного лица. Федоренко завопил:

– Что вы делаете? Это же Моравиа!

Насилу вырвавшись, загребая круче обычного хромой ногой, почётный гость, через жующую толпу, устремился ко мне.

Наверное, в отместку за полит-некорректную речь на съезде советские товарищи подложили ему ещё одну свинью. Моравиа собирался написать о нашумевшем «Зеркале» Тарковского. Ему твёрдо обещали устроить просмотр, но в последний момент, под неубедительным предлогом, вместо «Зеркала» предложили японские мультики.

– Я же говорил, что обманут! – прошипел Моравиа и потащил нас с Андерманом вон из опостылевшего за часы ожидания просмотрового зала Комитета кинематографии. – На воздух! На воздух!

С итало-монгольским фильмом, увы, ничего не вышло. Заартачились монголы: Моравиа не угодил им своими статьями в «Коррьере делла Сера» – не так, как им хотелось бы, осветил своё путешествие по Монголии.

Я тоже потерпела своё маленькое фиаско.

– Только не это! Только не это! – прорезался сквозь обычно глухой голос звонкий выкрик Моравии. Такова была реакция на мою просьбу поговорить с бывшей женой Эльсой Моранте – я знала, что они в нормальных дружеских отношениях и уповала. Мне хотелось перевести роман «История»; для этого нужно было, чтобы она разрешила опустить хронологию событий, предваряющую каждую главу; её формулировки, естественно, расходились с советскими. Но Эльса Моранте сохранила лицо – ответила «Прогрессу», что «подождёт, покуда в Советском Союзе книги будут издаваться без купюр».

Ко мне Моравиа был в претензии за то, что я не внимала его настояниям, упорно не переводила его роман «Конформист», абсолютно непубликабельный по причине нарушения массы советских табу. Даже такому проницательному и осведомлённому человеку, как он, было не под силу вникнуть до конца в механизм абсурдной советской реальности.

Словом, сплошные сучки и задоринки. Сгладил их вечер поэзии в Парке культуры и отдыха им. Горького. Моравиа не мог поверить, что все эти люди – тысяча, две тысячи? – пришли слушать стихи. Поэзия в исполнении авторов… То была замечательная страница нашей злосчастной истории. Публика разношёрстная, много молодёжи, сосредоточенно взволнованная в предчувствии счастливого момента. И подкованная: когда Окуджава забывал слова, ему со всех сторон, из пятого, из двадцать пятого, из пятидесятого ряда, подсказывали. На эстраде сменяли друг друга кумиры: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко (мастерским чтением спасавший свои не ахти какие стихи).

Сухарь Моравиа чуть не плакал от умиления: «Расскажу своим в Риме, не поверят»…

22. Родной матери не пожалею…

На заре моей переводческой деятельности издательство «Молодая гвардия» предложило мне перевести «Дни моей жизни» – воспоминания Марины Серени, жены одного из основателей итальянской компартии Эмилио Серени. Ну что ж, интересный человеческий документ. Переведём!

Мать Марины, русская еврейка, бежала с маленькой дочкой из дореволюционной России после казни мужа-революционера. Обосновалась в Риме, содержала небольшой пансион, растила дочь. Восемнадцатилетняя Марина влюбилась в Эмилио (Миммо) Серени, сына придворного доктора короля Виктора Эммануила. У доктора было два сына, один – Эмилио – стал марксистом, другой – Энцо – видным сионистом. Эмилио и Марина поженились и зажили жизнью профессиональных революционеров-нелегалов: подполье, подпольная «Унита», аресты, тюрьмы…