Жизнь спустя

Я со своей стороны пропагандировала Родари в Италии. В моём «Русском языке для итальянцев» ему посвящена целая глава. Моя миланская студентка Катя Н. решила писать дипломную работу о Проппе, – студенты-русисты часто черпают темы своих дипломных работ из «Russo per italiani». Я посоветовала ей съездить в Реджо Эмилию, город, где в школах широко применяют родариевский метод развития фантазии у детей, основанный на теории Проппа-фольклориста. Она поехала, познакомилась с несколькими учительницами, посидела на уроках и вернулась окрылённая. Кстати, Катин случай – один из тех, когда диплом не формальность, а незабываемый факт биографии.

Остаётся горестная часть моих воспоминаний о Родари. В «Прогрессе» появилась новая мудрёная редакция, которая приглашала иностранного писателя на длительный срок, на всё готовое, включая переводчика, с тем, чтобы, собрав материал, он написал книгу о советском образе жизни. Его кормят-поят, ему платят гонорар, – спрашивается, что писатель напишет?

Получил такое приглашение и Родари. Я с двумя, а то и с тремя оказиями дала ему знать, чтобы воздержался. Он меня не послушал.

Утро после его приезда в Москву мы провели неподалеку от его гостиницы «Варшава» на скамейке парка им. Горького. Я, как всегда, была откровенна, поведала ему последние неутешительные новости про нашу отдушину «Таганку» и Любимова, про «Метрополь», про нашу всё более затхлую застойную действительность – нечем дышать! А главное – про западню, приготовленную ему издательством «Прогресс». Но не отговорила. Более того, он настаивал на том, чтобы я ехала с ним переводчицей, однако я отказалась. Во-первых, потому что сомневалась в доброкачественности самой затеи, а во-вторых, не могла на целых три месяца оторваться от «верстака»; как всегда, поджимали сроки.

И он отправился на Северный Кавказ (там теплее) собирать материалы о советской школе. Приставленного к нему переводчика он с первого дня невзлюбил, – тот, среди прочего, толковал на свой лад слова Родари, прилично знавшего по-русски и ловившего его на вранье. Из частых звонков Родари явствовало, что ему скверно.

Вернувшись в декабре 1979, он сразу подал голос:

– Можно я приеду сегодня?

Я было замешкалась, – это был день моего семинара молодых переводчиков, – но вовремя сообразила:

– Приходи к шести часам, у меня будет молодёжь, ты их осчастливишь!

Вместо одиннадцати сбежалось человек двадцать. Джанни плохо выглядел, жаловался, что всё время мёрзнет. Сел за стол и без паузы заговорил о том, что пережил за три месяца. Проговорил несколько часов кряду. Две семинаристки потихоньку приносили из кухни бутерброды, но уговорить его прерваться не было возможности. Это был неостановимый поток – час, два, три… О том, какая унылая открылась ему картина советской школы, школы-казармы с детьми-солдатиками.

– Я стоял на голове, чтобы расшевелить их, но так ни разу и не сумел, они как замороженные…

Семинар слушал, затаив дыхание. По сути дела, то, что он рассказывал, было для всех неожиданностью. Ждали обожаемого с детства весельчака-сказочника, а услышали почти трагический голос травмированного человека.

Выговорился он часам к десяти. Не произнёс традиционного «если у кого-нибудь есть вопросы», а вспомнил:

– Сегодня мой день рождения…

У меня оказалась непочатая бутылка коньяка и мы чокнулись за его здоровье.

На другой день я заехала за ним, чтобы идти за подарками. Когда мы пересекали Кутузовский проспект, выла вьюга, лицо хлестало колким снегом.

– Меня тогда резанул по ногам ледяной ветер, с этого всё началось, – вспоминал Джанни в апреле, когда я сидела у них в гостях в Риме (дотелепкалась, наконец!).

Через день, в понедельник, тяжёлый день – ему предстояло ложиться на операцию.

– Дрейфишь?

– Очень. Боюсь, что не вернусь… Дайте покурить напоследок!

В конце недели мы его хоронили. Я оплакивала Джанни как родного брата.

…Тогда в Москве, у меня дома, я спросила его, будет ли он писать книжку, раз подрядился.

– Ни за что! – твёрдо и как-то даже полемично ответил он. – Хотя у меня за три месяца накопилась куча заметок…