Жизнь спустя

С её появлением мой белый империальский мокет и мои белые с золотыми прожилками империальские столы и стулья были завалены фотокопиями. Стоит ли говорить, что Мариэтта Сергеевна, не теряя ни минуты, усадила меня за перевод. Новость облетела чешские СМИ, осчастливила словацкий Институт истории музыки, всю музыкальнейшую чехословацкую общественность и подняла Мариэтту Шагинян, наравне с воскрешённым из небытия композитором Мысливечеком, на вершину славы.

Я человек уживчивый, но ладить с Мариэттой Сергеевной оказалось не так-то просто. Она была, как говорится, соткана из парадоксов, нарочито ею выпячиваемых. Поэтесса, отдавшая дань символизму, обитательница ивановской Башни, она стала советским классиком, автором производственных романов и очерков. Советская до мозга костей, правда, позволяла себе зигзаги: вдруг вышла из Союза писателей и ратовала за его роспуск «как никчемный». (Но после взбучки по-большевистски признала ошибку). Позволила себе рассекретить еврейское происхождение Ленина, за что получила по рукам (но Ленинскую премию за свою «Лениниану» всё же отхватила). Её пылкий сталинизм в конце жизни многими воспринимался как чудачество. Однако после того, как она примкнула к гнусной травле Василия Гроссмана…

Поводом к разрыву послужил роман Кочетова «Чего же ты хочешь?» – пасквиль на Витторио Страду. Мой «Октябрь» с опусом Кочетова (у Мариэтты Сергеевны журнала не было, она одолжила у меня) был испещрён издевательскими пометками на полях, донельзя её разъярившими.

– Я ненавижу эту вашу интеллигенцию! – визжала она мне в час ночи по телефону, – У вас нет ничего святого! Завтра же напишу в «Известия» хвалебную рецензию на Кочетова!

– После чего порядочные люди не подадут вам руки! Как после вашей статьи о Гроссмане.

И я бросила трубку. Примирение было немыслимо и так никогда и не состоялось.

Мариэтта Сергеевна прожила долгую жизнь, она умерла в 1982 году в возрасте девяноста двух лет. «Железная старуха/ Мариэтта Шагинян,/ Искусственное ухо/ Рабочих и крестьян», – подсмеивались мы над ней, по глухоте душевной не сознавая, что с её глухотой, с её слепотой она была трагической фигурой.

Я храню на память её рецензию на мой учебник «Практический курс итальянского языка» (Москва 1964), где она предсказала ему долголетие, и не ошиблась: вторым, исправленным и дополненным изданием он вышел в 2010 году.

25. Скрипка Нины Бейлиной

В начале семидесятых забрезжила возможность расстаться с родиной. Пути было два: фиктивный, так называемый гуманитарный брак с иностранцем/иностранкой и вызов от настоящих или мнимых родственников из Израиля.

Отсюда большой спрос на незамужних евреек как на «средство передвижения». Я, вдовая, получила два предложения. Одно от Мераба Мамардашвили: был период, когда он что-то зачастил ко мне; другое – от вызволенного Лилей Брик из лагеря Параджанова. Человек-парадокс, на даче у Лили и Василия Абгаровича в Переделкине подсел:

– Давай уедем в Иран!

– ?!

Ленинградскому художнику Геннадию Шмакову американские друзья прислали толстенькую журналистку, а она возьми да и влюбись в голубого Гену (говорят, он был неотразим); дело чуть не сорвалось, но всё-таки кончилось Америкой.

Уезжали те, у кого не было гири на ноге в виде опыта работы в ящике, причём не только люди с пятым пунктом (что вовсе не значило, что они были настоящими евреями, русские советские евреи – это особь статья, как правило, совершенно ассимилированные), но и их чисто русские половины. И только отказники, выгнанные с работы и повисшие на годы между небом и землёй, приобщались к еврейской культуре и религии, учили иврит.

Несколько молодых отказников набрели на мою маму – брать уроки английского языка. Ей было за семьдесят, когда под их влиянием она тоже обложилась словарями и книжками и выучила иврит. Её старый Филлипс брал Израиль, она слушала израильские передачи, докладывала мне новости. Пыталась и меня втянуть, но еврейство не находило отклика в моей безнадежно русской душе агностика; мама хотя бы читала в юности Жаботинского, знала о сионизме, – факт таков, что назвала свою дочь библейским именем Юдифь (до того громоздким в употреблении, что оно само собой свелось к Юле, а то и просто к Ю); я же выросла вообще без национальности, без того, что зовётся трудно переводимым словом «identità». Это тоже дело рук советской власти: вытравить национальную суть и записать в паспорте, пятым пунктом, национальность «еврейка», как клеймо: ату её!

Вместо Библии нам подсовывали том разоблачительных «Библейских легенд». До настоящей Библии я дотянулась только после сорока, да и то, признаюсь, лишь с познавательной целью, из профессиональных переводческих соображений.

Запомнилось, как в «Театре на Таганке», где давали «Мастера и Маргариту», за спиной у меня усаживались два товарища лет тридцати-тридцати пяти, и один из них весело сказал:

– Наконец-то разберёмся в этой пресловутой легенде о Христе!