Жизнь спустя

– Нет, вы только подумайте, музыкант не имеет права вывезти свой собственный инструмент, и т. д. и т. п.

Карло, ни жив ни мёртв, вылетел оттуда пулей.

Никто не донёс, пронесло. Удивительно.

Далее всё происходит, как в сказке. Посол Д’Эйо летит в Милан, Паоло заезжает к нему за скрипкой, едет в Рим и идёт на Нинин концерт. Смолкли аплодисменты, Нина входит в артистическую и видит… свою скрипку и букет алых роз, а через секунду – спрятавшегося за дверью Паоло.

Но проходит несколько месяцев и выясняется, что поскольку в концертных программках указывается, на какой скрипке играет солист, мною высланная безымянная не тянет, нужна другая, итальянская.

Самый авторитетный музыкальный критик Америки Шёнберг написал после концерта Нины Бейлиной в Нью-Йорке: «Для Советского Союза большая потеря, а для Америки – большое приобретение!» Noblesse oblige, нужна престижная скрипка.

Тут мне помог атташе итальянского посольства по культуре Стефано Растрелли. Между прочим, представляясь русскому гостю, он неизменно слышал ахи-охи: «Как Растрелли? Родственник наших отца и сына Растрелли?». Стефано и его жена Пуччи не могли взять в толк, по какому поводу восторг, пока я им не объяснила, какая у них громкая фамилия (В Тоскане Растрелли всё равно, что у нас Иванов).

– Нет ничего проще! – успокоил меня Стефано, когда я поделилась с ним, какая передо мной трудная скрипичная задача. – Меня переводят в Стокгольм, я буду отправлять контейнер с мебелью, посудой и прочим, положу скрипку между матрацами. Если что, скажу, что моя. И мы с Пуччи в первый же отпуск отвезём её Паоло Грасси.

Сказано – сделано. Верный друг Луиджи Визмара обеспечил доставку в пределах Москвы, и скрипка уехала в свободный мир. Но радоваться было рано. Стоял январь с трескучими морозами до 40 градусов, и контейнер на месяц застрял во льдах. Я потеряла сон: а ну как скрипка лопнет? Лопнула же пластмассовая оправа моих итальянских очков, покуда я ждала троллейбуса!

Но обошлось и на этот раз; видимо, выручили матрацы. Нина могла концертировать на престижной скрипке.

И – Бог есть! – разлука оказалась не навек. В марте 1980 я всё же попала в Рим. Нина не хотела было идти в Гранд Отель на вручение мне премии по культуре, опасаясь политически скомпрометировать меня, советскую гражданку, но я встала на дыбы: только этого не хватало, чудом оказаться вместе, в Италии, и в мой звёздный час расстаться – чушь!

После церемонии Паоло увёз нас с Ниной и её спутником ужинать. В ресторане набросал на меню план моей поездки вдоль всего апеннинского сапога, от Венеции до Марсалы (У меня была виза на три месяца).

– Поедешь на моей машине… Вот пвогвамма! (Он картавил, между прочим, в точности, как Саша Добровольский).

Я, совок, защепетильничала – машина президента RAI-TV (Итальянского радио и телевидения) казённая с казённым же телефоном (редкостью по тем временам) и водителем.

Паоло рявкнул:

– Ты у них заслужила большего!

Где-то в промежутке у Нины предстоял концерт в Миланской консерватории, она умоляла приехать. Мне, совку, показалось, что это уже слишком, но немного покочевряжившись, я согласилась.

– До Генуи нам по дороге, полетишь со мной, – распорядился Паоло, – а оттуда я тебя отправлю на машине.

Самолёт опоздал, в Милан я приехала за считанные минуты до начала концерта, тыркались – искали Нинину гостиницу на маленькой площади им. Беккарии. Нине из консерватории обрывали телефон, но она:

– Не поеду без Юли!

Насилу успели. Этот концерт с дирижёром-венгром кончился стоячей овацией, на бис Нина сыграла мою любимую Чакону Баха. Хотелось плакать от счастья.

26. «Под яростным солнцем любви»

Композитор Луиджи Ноно, ученик Арнольда Шёнберга и муж его дочери Нурии, назвал этими словами Рембо оперу, заказанную ему Ла Скалой. Обсуждая, кто из известных режиссёров больше подходит для постановки этой сверхсовременной оперы, Грасси и Ноно остановились на Любимове, главном режиссёре Московского театра на Таганке. Грасси знал, – предварительно зондировал почву, – что добиться согласия Министерства культуры СССР будет непросто. И Ноно, и Любимов были на плохом счету у советского руководства, Ноно как додекафонист и левак-маоист, Любимов как человек, мыслящий инако, своевольный, неукротимый, в постоянном конфликте с обкомом-горкомом-райкомом, недреманным оком, бдившим над искусством. Но Грасси нажал на мощную педаль, на генсека ИКП Энрико Берлингуэра, тот позвонил Брежневу, и запретители, злобно рыча, отступили.

Зная трудный характер Юрия Петровича, они ещё возлагали надежды на то, что тандем распадётся сам собой, но композитор и постановщик сразу приглянулись друг другу. Через минуту после знакомства Ноно вытащил из огромной холщовой папки, сшитой Нурией, партитуру, разложил нотные листы на полу любимовского кабинета и неразборчивой скороговоркой стал излагать через меня свой замысел. Елозя на коленях по полу вокруг будущей оперы, они обменивались короткими кодированными фразами, которых оказалось достаточно: Любимов загорелся.