Жизнь спустя

В скобках. Из серии «тесен мир». Среди фотографий, которые я по просьбе моего интервьюэра Ирины Чайковской послала ей для третьей части интервью «Добрый человек из Милана», была такая: на гостиничном диване сидят трое – Клаудио Аббадо, Волков, бравший у него интервью во время гастролей в Москве Ла Скалы в 1974 году, и я, утомлённая переводом. Глянув на обложку бостонского русского журнала Seagull (Чайка), напечатавшего интервью Чайковской, я обнаружила что Волков – член редколлегии.

Под конец нашего пребывания в Рузе композитор Кара Караев попросил Ноно прочитать лекцию о додекафонической музыке. На Тишкиной террасе после ужина собрались все обитатели Дома Творчества. Засиделись далеко за полночь. Кара Караев с сыном сами расшифровали принципы музыки Берга и Шёнберга и хотели получить у Ноно подтверждение, что то, до чего они дошли своим умом, верно. Перевести эту лекцию плюс вопросы и дискуссию было почти так же трудно, как в Союзе Писателей выступление профессора Розьелло о семиотике.

Новоприобретённая эрудиция мне пригодилась, когда Эдисон Денисов позвал Луиджи в консерваторию в свой класс композиции дать будущим композиторам урок современной музыки. Ноно вообра зил, что азы им известны, и два часа проговорил напрасно: его не поняли. После урока, в консерваторском дворе, Ноно набросился на Денисова:

– Как ты допускаешь такое невежество?!

Денисов отмалчивался; за него по-простому, по-рабочему ответил бывший с нами Юрий Петрович:

– Тебе хорошо говорить… Тронь он эту тему, его выгонят из консерватории!

По ходу дела за три недели в Рузе выявились и кое-какие расхождения во взглядах и вкусах. Например, меня не устраивал плакатный язык текста оперы, который сходу сочинял сам Ноно. Изощрённая, утончённая, сложнейшая музыка соседствовала с газетными штампами. От метафоры Парижской Коммуны (дощатые щиты, на них плашмя хористы-«убитые», вдруг вздымаются – «вечная память»), говорят, мурашки бегали по телу. А текст – канцелярит.

Я:

– Политическую поэзию тоже надо делать талантливо, иначе она не работает!

Ноно:

– Когда события трагичны, не до стиля.

Я:

– Но стёртые слова не доходят!

Он, сдаваясь:

– У меня в Италии нет Маяковского…

Видно, я его всё-таки проняла, если после посещения квартиры Ленина в Кремле он пять минут сидел около книги посетителей и ничего не высидел: побоялся штампа. И для будущей работы – «Прометея» – заручился сотрудничеством своего пишущего друга философа Массимо Каччари.

Что бы там ни было, Луиджи был хороший человек, мы подружились, хотя иной раз мне приходилось за него краснеть. В подвале у Димы Сидура, после осмотра мастерской с гробартом, душераздирающими скульптурами насилия, Юля Сидур угощала чаем, все расслаблялись, судачили, как судачили обычно на кухнях московской интеллигенции. В тот раз с нами была Нина Бейлина, она лучше меня рассказывает, как вдруг ни с того, ни с сего, знаменитый итальянский композитор антиконформист заявил:

– А всё-таки центр мировой культуры и искусства сегодня в Гаване, на Кубе!

Дима на другой день меня по телефону отругал:

– Кого ты ко мне привела?

Я нашего Джиджи, как могла, образовывала. Возила к Лиле (они друг другу понравились, Лиля любила красивых мужчин), к московскому греку, завхозу канадского посольства Георгию Костаки, собравшему богатейшую коллекцию современной живописи, в музей Скрябина. Устроила ему у меня дома встречу с грузинским композитором Гиа Канчели, у Нестеровых в Рузе с Борисом Тищенко.

Мы с Джиджи повздорили из-за Рахманинова. В консерватории справляли сто лет со дня рождения, и в президиуме было место для Ноно.

– Музыка Рахманинова меня не интересует, – презрительно заявил он. – И потом, разве Рахманинов не эмигрировал в Америку?

Даже сановник из министерства культуры Кухарский стал его вразумлять:

– Но Рахманинов всегда тосковал по родине, плохо о нас никогда не говорил, давал деньги во время войны…

В расчёте, что Кухарский не поймёт, я кратко, но энергично объяснила, что не надо дразнить гусей, – осложнять отношения с начальством, – де, учти, «Под яростным солнцем любви» ещё только в зародыше. Насилу уломала его сесть в президиум.

Время от времени Джиджи просился передохнуть, желательно у нас дома на диване: мгновенно засыпал и вставал посвежевший и подобревший.

После ужина у Любимова, где много пел Володя Высоцкий – он был в ударе, кончил «Охотой на волков» (я очень тщательно переводила слова), – Ноно мне признался, что проворочался ночь без сна – разволновался, как, впрочем, и мы с Сеней.

В один из приездов Ноно в Москву между нами состоялся такой разговор:

– Ты читала «Архипелаг Гулаг»?

– Конечно.

– И что ты скажешь?

– Великая книга.

– Но она же композиционно слабая, рыхлая, по-писательски беспомощная: это нагромождение ужасов…

– А если эти ужасы – подлинные факты?

– Но этого не может быть!

Я замолчала. Альтернатива – выгнать. Но он гость…

Слава Богу, год спустя, в Италии, Джиджи признался:

– Насчёт Солженицына я спорол глупость, не разобрался. Ты уж меня прости… Я теперь увлекаюсь хасидами…(?!)