Жизнь спустя

После заседания Комитета в Кремле, утвердившего премию Брежневу, и обеда из двенадцати блюд, нас на чайке отвезли неподалеку – в двухсотую секцию ГУМа, вход с Красной площади; сопровождающий нажимает кнопку звонка, открывается небольшая дверь первого этажа и нас впускают в святая святых – промтоварный магазин для номенклатуры, где продаётся по дешёвке дефицит – пыжиковые шапки, беличьи шубы, нейлоновые рубашки… Член Комитета, кубинский писатель и его жена, бедолаги, оживились и стали отовариваться, а Ренато остановился у входа и после того, как я ему объяснила, где мы (догадалась, я тоже была здесь в первый – и последний – раз), в исступлении завопил:

– Уведи меня отсюда! Скорее, скорее… (Надо было сначала найти, кто отопрёт дверь).

Словом, раздвоение личности.

Советские художники, особенно молодёжь, его боготворили. День, проведённый ими с Гуттузо в студии Виктора Попкова, вошёл в историю. Но о их картинах он отзывался сдержанно.

Как-то средь шумного бала заседаний он тихо попросил свозить его к какому-нибудь Художнику. Через Тамару Владимировну Иванову, вернее, через художника Михаила Иванова, её сына от первого мужа – Исаака Бабеля, я узнала координаты Владимира Вайсберга (он жил на Арбате) и связалась с ним.

Не первой молодости, грузный, невозмутимый Вайсберг усадил нас троих – Мимиз, Ренато и меня – на стулья посреди небольшой комнаты малогабаритной квартиры, где он жил с женой-учительницей (небось, на её иждивении, ему хода не давали). В углу, на полу, стояли гипсовые геометрические фигуры из магазина школьных наглядных пособий. Вайсберг приносил картину, – тонкий натюрморт, бледные геометрические фигуры на призрачном фоне, белое на сером, сероватое на белом – ставил её на мольберт, молча ждал, когда Ренато даст знак уносить, и приносил следующую. После третьей или четвёртой Гуттузо вскочил сам не свой:

– Что происходит?! Спроси у него, почему он имитирует Джорджо Моранди?!

Выяснилось (я-то уже знала, почему), что Вайсберг всю жизнь рисовал, как Моранди, никогда не видев его картин, и только недавно ему показали каталог выставки болонского мастера. (Как он перенёс этот удар?)

Ренато чуть не плакал, что-то бессвязно выкрикивал, разобрать можно было только:

– L’arte deve circolare!!! У искусства не должно быть границ!

Он раздваивался. Летом 1975 года его пригласили в Армению с докладом о Микеланджело в связи с пятисотлетием со дня рождения, таким же, какой он прочёл в музее изобразительных искусств им. Пушкина, у Ирины Александровны Антоновой. Надо отдать ему должное, он говорил интересно, куда интереснее, чем маститый искусствовед Арган и историк архитектуры Тафури, которых я тоже переводила; доклад Аргана был скучен, доклад Тафури замысловат – словесная эквилибристика. Художник Гуттузо говорил о Микеланджело, приобщая слушателей к его помыслам, победам и неудачам изнутри, из кухни их общего мастерства. Мой перевод был напечатан – понравился мужу Антоновой, авторитетному искусствоведу Е. И. Ротенбергу.

В Ереване сорокаградусная жара. Когда мы с Ренато стояли на трибуне битком набитого Дома художников, я видела, как его голубая рубашка на глазах синеет. В первом ряду сияли Рафик Матевосян с Майей.

Накануне, в день приезда, мы ужинали у директора консерватории Лазаря Сарьяна, сына художника Мартироса Сарьяна, национальной гордости Армении. Рядом со мной сидел человек, не сказавший за весь вечер ни слова. Мне шепнули: это Генрих (Ларик) Игитян, директор первого в СССР музея современного искусства; друзья не спускают с него глаз, десять дней назад в авиационной катастрофе погибли его жена и пятнадцатилетний сын, очень одарённый мальчик, художник. Я перевела этот ужас Ренато.

После доклада нас повезли ужинать за город, на руинах храма VI века, освещённого голубоватым светом прожектора. Сказочная атмосфера. От избытка чувств Ренато подошёл к Ларику и сказал:

– Я пришлю тебе вызов, приезжай ко мне в Рим, поживёшь, сколько захочется!

Как нам было не растрогаться! Ларику это поможет выжить.

Однако, проспавшись, Ренато больше к этой теме не возвращался. Я ему напоминала: для вызова нужны анкетные данные. Он молчал. Я, по своей инициативе, уже у трапа самолёта, записала паспортные данные Ларика и всучила листок маэстро. Ноль внимания. Неужели всё ещё терзается по поводу того, что советское начальство проигнорировало его приглашение скульптору Эрнсту Неизвестному (Неизвестный живёт сейчас в Нью-Йорке)? Подумаешь, незаживающая рана! Поучился бы у французского коммуняки Луи Арагона! Уж на что просоветский, а после танков в Праге он в Москву ни ногой много лет. Умолила приехать свояченица Лиля Брик, чтобы вызволить из лагеря Параджанова. Арагон приехал, отсидел с нами утро на заседании Комитета, коего тоже был членом, а вечером, на приёме в Кремле, заарканил Брежнева и добился-таки обещания освободить Параджанова. Так трёхлетние хлопоты Лили увенчались успехом.