Жизнь спустя

Тем временем на семью Ноно обрушилась беда: Серена связалась с плохой компанией и стала наркоманкой. Когда это выяснилось, Нурия увезла её в Лондон, спасать. На это понадобились годы; Серена вылечилась, кончила академию художеств… Джиджи всё это время был один, жить в Венеции не захотел, работал в Барселоне, в Германии. В отчаянном письме мне в Милан он жаловался, что в Италии чувствует себя внутренним эмигрантом. И много пил. Умер от цирроза печени.

Post scriptum. Сегодня, 17 апреля 2004 года, литературная полоса газеты «Иль Джорнале» посвящена шестидесятилетию философа Массимо Каччари, «splendido sessantenne» – «великолепному образцу шестидесятилетнего мужчины», как говорит муж старшей дочери Ноно Сильвии кинорежиссёр Нанни Моретти, инициатор хороводов протеста против презренного Берлускони, тот самый, что прославился своей просьбой лидеру посткоммунистов Д’Алеме «сказать хоть что-нибудь левое».

И вот что мне вспомнилось.

Когда я, наконец, приехала в Италию за премией в 1980 году, Джиджи с Нурией пригласили меня погостить к себе в Венецию. Венеция впервые – это удар в поддых. Потом я 18 лет ездила по тому же маршруту раз в неделю, в университет Ка Фоскари – и так и не привыкла: колорит каждый раз другой, каналы, фасады дворцов меняют облик, захватывает дух. Супруги Ноно встретили меня на вокзале Санта Лучия и повезли на катере к ним на остров Джудекку. В рыбном ресторанчике, за ужином, собралось с десяток друзей. Справа от меня сидел складный миниатюрный бородач с умными глазами, в блейзере с золотыми пуговицами. На другой день ужинали дома, кроме нас были вчерашний бородач с женой-архитектором, миловидной блондинкой – есть такой типаж: венецианская блондинка.

– У меня сложилось впечатление, что ты меня не узнаёшь! – упрекнул он меня.

– ?

– Я Массимо Каччари. Помнишь, мы пили чай у тебя на улице Горького?

Дело было году в 1975. Я возвращалась под вечер домой. Лифтёрша – официальный соглядатай – вместо того, чтобы сидеть у себя за столиком в углу, ждала меня около лифта с лицом буракового цвета.

– Пришли трое, говорят не по-нашему, назвали ваше фамилие, я их не пускаю – мол, её нет дома, а они меня отпихнули и – в лифт! Ждут наверху! – кудахтала бабища.

Действительно, около квартиры 106 сидели на ступеньках трое молодых итальянцев типично протестантского вида: бородатые, нечёсаные, в драных джинсах.

– Я Массимо Каччари, друг Луиджи Ноно. У него не оказалось при себе записной книжки, поэтому он только описал, как тебя найти…

– Ну что ж, милости просим! Друзья моих друзей – мои друзья…

Я поставила чайник. Не успели мы сесть за стол, как молодые люди начали мне объяснять, почему жить при социализме лучше, чем при капитализме. Спорить оказалось невозможно, они изрекали истины в последней инстанции.

Лет пятнадцать спустя мы встретились с Каччари, мэром Венеции, на улице; на моё приветствие он ответил рассеянным кивком головы. Не узнал?

Нурия Шёнберг Ноно мне симпатична. Я у неё побывала один раз – дома и в музее Ноно на Джудекке. Она сделала музей своими руками, там всегда трудятся приезжие музыковеды; так же, как в память об отце издала в Америке грандиозный альбом, посвящённый жизни и творчеству Шёнберга. Дома она с гордостью показала картину Серены – Венеция, увиденная свежими глазами. Талант!

Жаль, что у нас с Нурией разные компании…

27. Ренато Гуттузо

Итальянские газеты называли его «идейным мостом между КПСС и ИКП», послом итальянской культуры в Советском Союзе. Знаменитый художник и член ЦК ИКП, исповедовавший коммунизм как религию, трудно сказать, кого было больше в этом раздираемом страстями сицилийце; кстати, его «сицилийство», в свою очередь, усложняло его и без того противоречивую натуру.

Ренато любил ездить в Москву. Его приглашали наперебой Кремль и Академия художеств, министерство культуры и ССОД, поэтому с ним я чаще всего отвлекалась от своего верстака. Его селили в самой престижной гостинице «Советская»; один или с женой Мимиз, он занимал огромный 301-ый номер с излишествами (но одним единственным телефоном на тумбочке в спальне). Заседать в Комитете по международным ленинским премиям в Кремле или подписывать в Доме дружбы соглашение о советско-итальянской дружбе, то есть бессмысленно терять время, он почитал за долг и за счастье. Что не помешало ему заметить:

– Знаешь, я езжу сюда с 1948 года и вижу одни и те же лица, только более морщинистые или расплывшиеся…

Отдавая себе отчёт в дремучем жлобстве кремлёвской номенклатуры, он на все их художества закрывал глаза, кроме одного: не терпел посягательства на своё искусство. Вице-президент Академии художеств искусствовед Кеменов вкрадчиво просил его убрать кое-что с выставки – например, «Сицилийскую тележку», расписываемую рукой мастера, «а то наши художники завтра начнут изображать рисующую руку без головы», или триптих «Комнаты пейзажи предметы», «а то наша молодёжь начнёт рисовать голых баб».

Ренато выслушивал, сочувственно улыбался, но давал понять, что вопрос обсуждению не подлежит.