Жизнь спустя

Недоброжелатели каркали: Любимов – режиссёр одной пьесы. Но они ошибались. Несмотря на то, что, начиная с «Доброго человека», как говорил Любимов, «всё было не положено», один за другим выходили блистательные спектакли, выстроенные строго по партитуре, как опера, дирижируемая любимовским фонариком из зала. Пир стихов: «Антимиры» Вознесенского; бунт Любимова против театральной рутины «Десять дней, которые потрясли мир» по Джону Риду – целая палитра жанров: цирк, буффонада, театр теней… Опять стихи – именины души! – «Павшие и живые» (спектакль, стоивший Любимову исключения из партии и увольнения), Пушкин «Товарищ, верь!», «Послушайте!» Маяковского, «Пугачёв» Есенина с Хлопушей-Высоцким, «Деревянные кони» Ф. Абрамова, «Гамлет» с Высоцким, «Мастер и Маргарита» с Воландом-Смеховым, «Три сестры» Чехова с Машей-Демидовой, «Дом на набережной» и «Обмен» Трифонова, Гоголь, Достоевский…

Каждый любимовский спектакль становился событием в жизни, был смотрен по многу раз, пережит всем нутром. Цвет московской интеллигенции – и физики, и лирики! – предоставил себя в распоряжение Любимова. Не пропускали ни одной премьеры и вступались за него перед начальством друзья – академики Пётр Капица и Андрей Сахаров, любовно консультировали лучшие литературоведы, критики, историки; мудрым другом и наставником был Любимову заклёванный советской властью драматург Николай Эрдман; на музыкальном пульсе театра держали руку Денисов, Буцко, Шнитке. Неоценимую роль сыграл великий выдумщик-сценограф Давид Боровский.

Я отдала Любимову то, что имела, – своих итальянских друзей и итальянский язык. Приобрела, помимо перечисленного, дружбу Юрия Трифонова, Булата Окуджавы, и, last but not least, продление жизни – с 12 ноября 1982 года Италию (подробнее об этом ниже).

Но вернёмся в Рузу. Композитор и режиссёр скоро притёрлись, работа пошла споро и ритмично. Первым ключом, который отпер эпизод, была метафора насилия – солдаты, выстроенные в каре; ключ был заимствован Любимовым у себя самого – из «Матери» (Он сумел вдохнуть жизнь даже в такую бездарную книжку как «Мать» Горького и в такую начётническую, как «Что делать?» Чернышевского).

Появилась возможность раза два в неделю отвлекаться. Так, через министерство культуры была уважена просьба девочек Ноно познакомить их с пионерами; поступило приглашение на закрытие пионерского лагеря (вернее, июльской смены) в Старой Рузе. Тысяча ребят, выстроенных в шеренги на плацу. Трибуна в виде узкого помоста. Старший вожатый представил гостей и предоставил слово Серене. По-ораторски уверенно, как взрослая, она закончила свою речь словами:

– Придёт время, когда над моей Италией будет развеваться такое же, как ваше, красное знамя!

Шеренги гусиным шагом двинулись в обход плаца. Потом были церемония с хлебом-солью, концерт самодеятельности с тарантеллой. Всё бы ничего, но взрослых Ноно покоробили, во-первых, само одиозное на их слух слово «лагерь», во-вторых, нацистский гусиный шаг и, в-третьих, унылый вид пионеров-солдатиков (то же, что через несколько лет так расстроит Джанни Родари). Тогда, в 1973 году, я ещё не могла сформулировать простую, как мычание, истину, что между фашизмом и коммунизмом – знак равенства.

Другую вылазку мы совершили всей компанией в Жуковку, на дачу к Шостаковичу. Провели с ним весь день. Дмитрий Дмитриевич разговорился – рассказал, как его лечил в Кургане знаменитый хирург-костоправ Илизаров. Инфаркт свёл на нет достижения доктора Илизарова, два пальца правой руки у Дмитрия Дмитриевича не работают. Он решил ехать в Курган опять, когда кончатся комары. Жена Шостаковича Ирина молча и бесшумно сновала с угощением. Потом мы все вместе думали-гадали, как пробить поездку Дмитрия Дмитриевича в Милан, на премьеру оперы Ноно.

Само собой, в Милан Шостакович не поехал. Любимову удалось пробить только невыездного хореографа Якобсона. Меня не пустили. О том, как им в Милане меня не хватало, пишет мне на двенадцати трудночитаемых страницах Луиджи. (Его письма я отдала Нурии для музея Ноно в Венеции).

Преодолев глухое фарисейское сопротивление министерства культуры, я свозила семью Ноно в Союз Писателей на выставку «20 лет работы Маяковского», скоромную по той причине, что на сей раз не замалчивалась, как обычно, Лиля Брик. Ошеломлённый Луиджи, который чувствовал себя немножко Маяковским, беседуя с замминистра культуры Вл. Поповым, буквально взмолился – пришлите выставку в Италию! Попов пообещал и сдержал слово, но и надул: послал копии, а настоящую дал французам.

Целый день длилось интервью, которое брали у Ноно Соломон Волков и Марина Рахманова для журнала «Советская музыка».

Возникли дружественные флюиды, и Ноно отважился попросить, чтобы ему дали послушать музыку современных советских композиторов. Она была под запретом, но Волков, при условии неразглашения, обещал. И организовал подпольное прослушивание в Союзе композиторов – запер нас с Джиджи на целый день в комнате с магнитофоном и с записями на бобинах сочинений Буцко, Тищенко, националов. Кто-то всё-таки нас засёк, доложил, и у Волкова были неприятности.