Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Внушение Серпуховского, что искать приложение сил надо не в женщинах — «[Ж]енщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre [будничны. — фр.]» (297/3:21), — а во власти, в обладании властью, косвенно подкрепляется в ранней редакции как бы отталкиванием персонажа от низких материй. Он моет руки, «запачканные землей» — не той ли землей, terre, к которой, по буквальному смыслу употребленного им фразеологизма, близки женщины? Наставляя Вронского в правильном отношении к превратностям перемещений по службе, Серпуховской ранней редакции использует доходчивое натуралистическое уподобление: «Но если мне раз подали вонючие устрицы и я не мог их есть, то это не доказывает, что не надо есть устрицы»[710]. Показательно, что в ОТ персонаж прибегает к функционально аналогичному образному сравнению, хотя и не столь эпатажному, говоря не о чем-нибудь, а о бремени отношений с женщиной, — скрытая параллель к устрицам, в которой заключена возможность психоаналитической интерпретации: «Да, как нести fardeau [груз. — фр.] и делать что-нибудь руками можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба. И это я почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки» (296/3:21).

В процессе писания сгущение определенных черт в фигуре Серпуховского повлекло за собой и немаловажную правку в предшествующей главе о «стирке» Вронского. Уже дойдя в создании первой редакции с Серпуховским до беседы «на диванчике», Толстой прерывается, чтобы дать персонажу более ранний «выход» — перенести появление его в повествовании, с сопутствующей обрисовкой профиля, из начала рассказа о полковом празднике в предваряющие эту картину размышления Вронского о своей усложнившейся жизни и ближайшем будущем. Именно здесь «червь честолюбия», проснувшийся во Вронском «неделю тому назад <…> с новой силой», связывается с приездом из Средней Азии молодого генерала[711]. Следующая редакция — правка поверх копии автографа — расширяет интерлюдию о чаяниях Вронского: «Честолюбие, жажда власти, возвышенного над массой общественного положения была страстная мечта его детства, юности, и теперь эта страсть боролась с его любовью»[712]. Отметим нажим на страстность честолюбия в автографической версии этого места, ибо в ОТ — по всей видимости, вследствие пропущенной Толстым ошибки Копииста N — читается нелепое в приложении к тридцатилетнему Вронскому «старинная мечта его детства и юности» (291/3:20)[713]. Впрочем, разночтение не рушит смысла всего пассажа, а в главном последний из сохранившихся рукописных вариантов и печатный текст близки. Заманчивый пример Серпуховского поддерживает честолюбие в борьбе против любви, которая диктует необходимость выхода в отставку независимо от того, состоится развод Анны или нет:

Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку (291/3:20).

К отставке может побуждать Вронского и репутация «человека независимого», которую он «волей-неволей» составил себе за два года перед тем, нерасчетливо отказавшись от назначения, в надежде на награду своей неискательности скорым бóльшим повышением, до сих пор, однако, не последовавшим. Известные задатки фрондирования в конце концов — в финале Части 4 — и помогут ему смело оборвать карьеру[714]. Но пока он склоняется к компромиссу: «[Е]го [Серпуховского. — М. Д.] возвышение показывает мне, что стоит выждать время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро. <…> Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю» (291, 292/3:20). (Отзвук бравады в смеси с обидой явственнее в черновике: «[О]ставаясь на службе, даю им этот последний шанс»[715]; «им» — высшим служебным сферам, «шанс» — оценить по достоинству его великолепные качества.) Половинчатость принятого решения обнаруживается позже в тот же день. Когда Анна на свидании в саду сообщает Вронскому о своем признании мужу и дает прочитать уже полученное от того письмо, у Вронского «во взгляде», хотя он всецело готов к неизбежной, как ему видится, дуэли, нет «твердости» и он произносит «слабо»: «Разве невозможен развод? <…> Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?» (301/3:22)[716]. Его нерешительность передается Анне. Накануне свидания она думает, что если любовник воистину страстно позовет ее бежать с ним, она будет способна бросить даже сына. Но, увидев и услышав мнущегося Вронского, Анна в ответ на его вопрос о возможности развода не изъявляет готовности требовать от мужа этой развязки: «Да; но это все от него [Каренина. — М. Д.] зависит. Теперь я должна ехать к нему. <…> / Но не будем больше говорить про это» (301/3:22)[717].